Гладышев посмотрел на собеседника и вдруг сообразил:
- А ведь ты, Ваня, небось и не знаешь, что человек произошел от обезьяны.
- По мне хоть от коровы, - сказал Чонкин.
- От коровы человек произойти не мог, - убежденно возразил Гладышев.
- Ты спросишь: почему?
- Не спрошу, - сказал Чонкин.
- Ну, можешь спросить. - Гладышев пытался втянуть его в спор, чтобы доказать свою образованность. - А я тебе скажу: корова не работает, а обезьяна работала.
- Где? - неожиданно спросил Чонкин и в упор посмотрел на Гладышева.
- Что - где? - опешил Гладышев.
- Я тебя пытаю: где твоя обезьяна работала? - сказал Чонкин, раздражаясь все больше. - На заводе, в колхозе, на фабрике - где?
- Вот дурила! - заволновался Гладышев. - Да какие ж заводы, колхозы и прочее, когда всюду была непрерывная дикость. Ты что, паря, не при своих? Это ж надо такое ляпнуть! В джунглях она работала, вот где! Сперва на деревья лазила за бананами, потом палкой их стала сшибать, а уж опосля и камень в руки взяла...
Не давая Чонкину опомниться, Гладышев начал бегло излагать теорию эволюции, объяснил исчезновение хвоста и шерсти, но довести свою лекцию до конца не успел…
…
- Слышь, что ли, сосед, - добравшись до Гладышева, Чонкин толкнул его под локоть, - я вот тебя спытать хочу, а как же лошадь?
- Какая лошадь? - недоуменно повернулся Гладышев.
- Ну, лошадь, лошадь, - сердился Чонкин на непонятливость Гладышева.
- Скотина на четырех ногах. Она ж работает А почему ж в человека не превращается?
- Тьфу ты, мать твою за ногу! - Гладышев даже плюнул в досаде и как раз не вовремя, потому что раздались общие аплодисменты.
...
Гладышеву не спалось. Он таращил во тьму глаза, вздыхал, охал и ловил на себе клопов. Но не клопы ему спать мешали, а мысли. Они вертелись вокруг одного. Своим глупым вопросом на митинге Чонкин смутил его душу, пошатнул его, казалось бы, незыблемую веру в науку и научные авторитеты. «Почему лошадь не становится человеком?» А в самом деле, почему?
Прижатый Афродитой к стене, он лежал, думал. Действительно, каждая лошадь работает много, побольше любой обезьяны. На ней ездят верхом, на ней пашут, возят всевозможные грузы. Лошадь работает летом и зимой по многу часов, не зная ни выходных, ни отпусков. Животное, конечно, не самое глупое, но все же ни одна из всех лошадей, которых знал Гладышев, не стала еще человеком. Не находя сколько-нибудь удобного объяснения такой загадке природы, Гладышев шумно вздохнул.
...
Но только он закрыл глаза, как совершенно явственно услышал, что открылась наружная дверь. Гладышев удивился. Неужто он, ложась спать, не запер ее? А если даже и так, то кто бы это мог в столь поздний час, видя, что в окнах нет света, беспокоить людей? Гладышев насторожился.
Может, померещилось? Нет. Кто-то прошел через сени, теперь впотьмах шарил по коридору. Шаги приближались, и вот уже со скрипом растворилась и дверь в комнату. Гладышев приподнялся на локте, напряженно вглядываясь в темноту, и, к своему великому удивлению, узнал в вошедшем мерина по кличке Осоавиахим. Гладышев потряс головой, чтобы прийти в себя и убедиться, что все это ему не чудится, но все было действительно так, и Осоавиахим, который был был хорошо знаком Гладышеву, ибо именно на нем Кузьма Матвеевич обычно возил на склад продукты, собственной персоной стоял посреди комнаты и шумно дышал.
- Здравствуйте, Кузьма Матвеич, - неожиданно сказал он человеческим голосом.
- Здравствуй, здравствуй, - сознавая странность происходящего, сдержанно ответил Гладышев.
- Вот пришел к тебе, Кузьма Матвеич, сообщить, что теперя стал я уже человеком и продукты более возить не буду.
Мерин почему-то вздохнул и, преступая с ноги на ногу, стукнул копытом об пол.
- Тише, тише, - зашикал Гладышев, - робенка разбудишь. - Пододвинув слегка Афродиту, он сел на кровати и, чувствуя необыкновенную радость от того, что ему, может быть, первому из людей, пришлось стать свидетелем такого замечательного феномена, нетерпеливо спросил:
- Как же тебе удалось-то стать человеком, Ося?
- Да оно вишь как получилось, - задумчиво сказал Осоавиахим, - я в последнее время много работал. Сам знаешь, и продукты возил со склада, и навозом не брезговал, и пахать приходилось - ни от чего не отказывался, и вот в результате кропотливого труда превратился я, наконец, в человека.
- Интересно, - сказал Гладышев, - это очень интересно, только на ком я теперь буду продукты возить?
- Ну уж это дело твое, Кузьма Матвеич, - покачал головой мерин, - придется подыскать замену. Возьми хотя бы Тюльпана, он еще человеком не скоро станет.
- Почему ж так? - удивился Гладышев.
- Ленивый потому что, все норовит из-под палки. Пока его не ударишь, с места не стронется. А чтоб человеком стать, надо бегать, знаешь, как? Ого-го-го! - он вдруг заржал, но сразу спохватился. - Извини, Кузьма Матвеич, дают еще себя знать лошадиные пережитки.
- Ничего, бывает, - простил Кузьма Матвеевич. - Ну, а интересно мне знать, что ты теперь предполагаешь делать? В колхозе останешься или как?
- Навряд, - вздохнул Осоавиахим. - Мне тут теперь с моим талантом делать нечего. Подамся, пожалуй, в Москву, профессорам покажусь. Может, с лекциями буду выступать. Эх, Кузьма Матвеич, жизнь для меня теперя только лишь начинается, женился бы, детишек нарожал для дальнейшего прогресса науки, да вот не могу.
- Почему же?
- Еще спрашиваешь, - горько усмехнулся Осоавиахим. - Ты же сам восемь лет назад мне чего сделал? Лишил необходимых для продолжения рода частей организма.
Неудобно стало Гладышеву. Он смутился и даже как будто бы покраснел, хорошо, что темно и не видно.
- Извини, друг, Ося, - сказал он искренне. - Если б же ж я знал, что ты человеком станешь, да нешто я бы позволил. Я-то думал, конь он и есть конь. А кабы ж я знал...
- Кабы знал, - передразнил Осоавиахим. - А конь-то что? Разве ж не живое существо? Разве ж у него можно отнимать последнюю радость? Мы ж в кино не ходим, книжек не читаем, только одно и остается, а ты ножом...
Насторожился Гладышев. Что-то не то говорит этот Осоавиахим. Еще не успел человеком стать, а уже критикует. Достижение, конечно, значительное с биологической точки зрения, но если придать этому делу политическую окраску, то превратиться лошади в человека еще полдела. Главное, в какого человека - в нашего или не нашего? И, проявив должную бдительность, задал Гладышев мерину вопрос, что называется, "на засыпку":
- А вот ты мне скажи, Ося, ежели тебя, к примеру, на фронт возьмут, ты за кого воевать будешь - за наших или за немцев?
- Мне, Кузьма Матвеич, на фронт идтить никак невозможно.
- Почему же это тебе невозможно? - вкрадчиво спросил Гладышев.
- А потому, - рассердился мерин, - что мне на спусковой курок нажимать нечем. У меня пальцев нет.
- Вот оно что! - хлопнул себя по лбу Гладышев и проснулся.