Жили были. Жили - не тужили, со сказками дружили, писателям служили и вообще чувствовали себя вполне благополучно. И Фёдор Михайлович, и Лев Николаевич их жаловали, и даже сами братья Натановичи возле дуба целый выводок пристроили. За окном был дуб, а больше ничего не было видно. И так далее. Молодые борзописцы-былинники равнялись на эту дружбу да нахваливали. Было когда-то былей без счёта, было, да быльём поросло.
Сказал Критик, что были не друзья вовсе, а вредители мелкие. А ему и поверили. Стали былей ругать, а водивших с ними знакомство - порицать. Те былины да байки травили, а их травили собаками, дустом и едкими замечаниями. И чем дальше, тем больше. Как тут быть писателям-былинникам? Начали они от былей отказываться да вымарывать отовсюду.
Было слов ажурное переплетение, стали пропуски в тексте и прочие недоразумения. И последней были не осталось, потому что от последних ещё раньше избавились, и только крайние в очереди стояли. Даже классики пострадали - огорчились были, решили сами отовсюду уйти.
И получилось так: "Он пил, закрыв глаза. Это как самый прекрасный пир. Вода эта не простая. Она родилась из долгого пути под звёздами, из скрипа ворота, из усилий моих рук. Она как подарок сердцу. Когда я маленький, так светились для меня рождественские подарки..."
Бедный Маленький Принц, бедная Нора Галь...
Увидели были это непотребство, рассердились и пошли бить Критика. Били были, били, да ничего не выбили, потому что сами они были в простом прошедшем времени, а критики всё больше в настоящем обретаются. Такой вот пердимонокль случился. Обидно. Разошлись тогда были по своим законным местам и с укором теперь оттуда взирают, когда кто-нибудь книгу открывает. Читатель-то на них всё равно внимания не обращает, а Критика пучит. И он ластиком былей из книг вытирает. Трёт-трёт день-деньской, крошево бумажное на пол так и сыпется. Трёт-трёт. Уже целая гора трухи под столом накопилась, мыши в ней нор понаделали.
И что же, всё вытрет, совсем ничего не останется? Но ведь природа не терпит пустоты!
Жили дыры. За окном дыр дуб, а больше ничего не дыро видно.

Много белых и голубых хат осиротело в этот летний вечер. Много народу навек покинуло родимое село - его зеленые переулки между садами, пыльный базарный выгон, где так весело в солнечное воскресное утро, когда крутом стоит говор, гудит бранью и спорами корчма, выкрикивают торговки, поют нищие, пиликает скрипка, меланхолично жужжит лира, а важные волы, прикрывая от солнца глаза, сонно жуют сено под эти нестройные звуки; покинуло разноцветные огороды и густые верболозы с матово-бледной длинной листвой над криницею, при спуске к затону реки, где в тихие вечера в воде что-то стонет глухо и однотонно, словно дует в пустую бочку; навсегда покинуло родину для далеких уссурийских земель и ушло «на край света»...
Когда на село, расположенное в долине, легла широкая и прохладная тень от горы, закрывающей запад, а в долине, к горизонту, все зарумянилось отблеском заката, зарделись рощи, вспыхнули алым глянцем изгибы реки, и за рекой как золото засверкали равнины песков, народ, пестреющий яркими, праздничными нарядами, собрался на зеленую леваду, к белой старинной церковке, где молились еще казаки и чумаки перед своими далекими походами.

Нас ждёт насыщенная событиями неделя!