— Слушай, — бубнит Сова, мрачно посасывая палец и прижимая спиной невозмутимую и неподвижную дверь в подвал. Сова-то ни хрена не неподвижен, весь колотится, да и распсиховался жуть. — Я тут вспомнил. В кафешке у Байрона околачивается какой-то ветеринар. А?

А. Я пожимаю плечами. Сова не хуже меня в курсе, что не сезон. Да, обнаружить выводок ковиндюшек в подвале магазина — удовольствие ниже среднего, кто же спорит. В конце концов, это мой магазин. Но по Всходституции владелец территории, на которой поселились нежелательные живые существа, обязан обратиться в программу взаимной защиты, а сами знаете, в какую сумму влетает эта сраная программа. Экипаж, топливо, время чистильщиков — сущие мелочи в сравнении с оплатой содержания изъятой гадости в приюте. Гадости — и её потомства. На семьдесят пять лет. Одним куском: так программа позволяет собственнику подстраховать выдворенную живность на случай, если сам собственник двинет кони и не оставит наследников.

Напалму, думаю я лениво, а снаружи солнце печёт, поди, почище напалма. Шумят чертополох, можжевельник и лопухи. Лениво покачивается крапива — в сухую погоду жгучая настолько, что проедает змеиную чешую.

Разумеется, никто не возьмётся истреблять ковиндюшек в собственном доме, и уж подавно — своими руками. Во-первых, это надо ещё суметь: средний такой птицекуст один на один не выстоит против здорового мужика в расцвете сил, оно-то так; только вот ковиндюшки унаследовали от куриных повадку держаться дружными семьями-выводками. Сожрать не сожрут, конечно; однако с перепугу — затопчут насмерть.

Опять же, не сезон. Ну, неоябрь. Даже самых вредных и бесполезных в природе и быту живых существ нельзя истреблять в брачный период. Он у ковиндюшек вроде бы в неоябре.

— Какого они цвета? — спрашиваю у Совы, откупоривая баночку вива. Шипит и пенится пастообразное кобальтово-синее нечто. Пльзеньское виво. Чехи — жуткие извращенцы, скажу я вам, раз поныне не отказались гнать стимулирующий коктейль с неотличимым от нормального лагера вкусом. Даже немцы сплошь подсели на дынно-тыквенные гаммы.

— Да мне пофиг, какого они… — Сова заклинивает. Наклоняет голову почти на сто восемьдесят. — Д-да. Слу-у-ушай. А ведь оранжевого такого. Или охра, или сепия…

Читай: ГФО. Генно-флуктуировавшие организмы. Сорняки. Непригодные в работу, невкусные, не котирующиеся на рынке. Дрянь, говорю же. Проблема в том, что я разговаривал со своим адвокатом Архипом Филимоновичем два дня назад. И покамест не успел вычеркнуть из памяти, что Восьмая Поправка ко Всходституции распространила права окультуренных растений и животных также и на диких, бродячих, сорных, самосейных и каких-то там ещё сорок два пункта классификации. Осторожненько приподняв дёрн на лысой черепушке, Архип Филимоныч сумрачно пошутили, мол, скоро ещё и симбиоте предоставят права, тогда вовсе кирдык.

Важно тут то, что эти гефео — готовятся к спячке. Это не они напали на Сову, это Сова сунулся на их корневальную территорию.

— Ну и оставь ты их в покое, — советую Сове и киваю на входную дверь. Из-за прилавка видно, что, как и положено по логике вещей, вот-вот вредители окажутся меньшей из наших проблем. Раздвигая великолепными белоснежными коленками высокие стебли трав, сюда чешет госпожа Селиверстовна. На ней безукоризненно отглаженный костюм от Аргамакью, свежайшая ковыльная шевелюра и скорбное выражение удлинённого бесцветного лица.

Сова, продолжая сосать укушенное место, на цыпочках приближается ко мне, предварительно подперев дверь в подвал разлохмаченной шваброй.

— Бо-о-ож-ж-ж… — тоскливо говорит Сова и оглядывается на подвал уже с другой миной. Почти с охотой, сказал бы я. Но дверь в подвал вздрагивает опять, и Сова обречённо придвигается поближе ко мне. — Это ж даже дуб врезал дуба…

Дверь распахивается, и я машинально включаю пропеллер. Мелочь вроде птенцов ковиндюшек, устремившихся в кондиционированный магазин, тут же выдувает наружу. Дама замирает буквально на мгновение, вся — сплошь возмущение от небрежности и разгильдяйства магазинного персонала: каменный век! в нормальных местах давным-давно упреждают проникновение паразитов и симбиоты при помощи специальных звуковых частот, силовых полей и иконы Власия Щавелещиплющего!

Что не мешает ей лично околачиваться в нашей крохотной и плебейской лавчонке день ото дня. В нормальных-то местах, как пить дать, настучали бы в бионадзор после второго, максимум — третьего издохшего саженца, купленного за месяц. Вечерком, в полумраке, Сова однажды предположил, что тётка намеренно морит деревца, а потом топит ими печь. Парень — большой поклонник старинных ужастиков.

— Как?! — хорошо поставленным взвизгом удивляется Селиверстовна, сменив гнев на возмущение. Ковыль на её башке — серебристо-сизый, сортовой, хорошо обработанный от болезней и элегантный — топорщится. — Вы? Ещё? Здесь?!

Поразительная женщина. Выдающейся поражающей силы. Не то, что вербонька-бонсай, — даже кактусы на верхней полке сворачиваются в клубочки от вибрации её обертонов. Нетрудно поверить, что у неё не заживаются даже чинара и кедр. И несложно понять меня — стоит поднапрячь память и представить, сколько нынче стоит саженец чинары.

— Простите, — вежливо удивляюсь я, морщась при взгляде на опунцию, робко запихивающую собственный горшочек на пыльные зады полки. — А где нам быть в такой солнеч… — и главное, рабочий день, не успеваю добавить для ясности мысли, как Селиверстовна берёт новый аккорд.

— Из вашего питомника запросто таскают сортовые саженцы!

Та-а-ак… Сова подпрыгивает и заискивающе смотрит на меня. Он совсем молоденький и всё время голоден. Дозированный свет ультрафиолетовых светильников для растущего оболтуса — что слону дробина; а лишний повод выскочить под прямые солнечные лучи…

— Ты уже неделю по-людски ни черта не ешь, — бурчу я Сове, делая зверскую рожу и стискивая огромные восьмипалые кулаки. — Из сил выбился, выцвел весь. Кого ты там задержишь, увалень? Лучше покажи госпоже Селиверстовной новые поступления. Скажем, лиственницы из Норвегии, а?

— О-о-о, — стонет несчастный Сова на утробной низкой ноте.

— О-о-о, — стонет заинтригованная Селиверстовна, со скоростью грудничка переключаясь на новый раздражитель. На висках у неё цветут королевские хризантемы сока. Даже не знаю, сколько это в пересчёте на стандартный курс социального капитала. Не думаю, впрочем, что сытая и благополучная Япония зря всобачила этот цветик себе на флаг. Так что, младенец или нет, мадам способна платить огромные суммы. И платит… весьма внушительные. — Ну-ка, ну-ка… скорее же, растяпа! Ско-ре-е!

У социального капитала, впрочем, есть и другая сторона: недовольство клиента, некачественное обслуживание или обычная лужа перед дверью запросто повлекут за собой штраф или неустойку. Сова трусит таких покупателей, но когда-то же пора начинать взрослеть.

Хватаю биту и с каменной мордой горгульи шагаю к выходу. Селиверстовна почти позволяет мне выйти из магазина:

— Муж! Чи! На!

— Слушаю.

— Когда злоумышленницу задержат… не могла бы я приобрести пострадавшие… саженцы… скажем, за полцены?

Не, ну всё верно: чего им зря мучиться? Ворованный товар никто не оценит высоко, да и под лицензию первого разряда он уже не подпадает. А между тем, Селиверстовна, вы-то как раз явились за двенадцатым саженцем в этом месяце! Даже бобёр изводил бы меньше, я так считаю. Но скажи я как есть, прямо и откровенно, человеку с настолько высоким

— Если задержат, мы непременно обсудим… скидку.

Солнечный жар валится с неба необъятным мешком тяжёлого, пригибающего к земле зноя. С хорошим зрением, да прищурясь, можно разглядеть вниз по холму небогатую часть городка, всю сплошь на улицах, развалившуюся на верандах и прямо на тротуарах. Большинство работяг — в набедренных повязках да кассовых браслетах, подсчитывающих соотношение дыхания и выработки. Все работяги покрыты разнотравьем, самым дешёвеньким, зато густым, нарядно-изумрудным. В городе давным-давно выработка кислорода сделалась одним из основных промыслов — «все дышат», помните же? — и к тому же дополнительно одобряемым с точки зрения сока. Ну, и хавчик… это да. Вечная мечта идиота: трескать от пуза и не жиреть.

Ну вот. Солнце круглый день, рефлекторы-концентраторы солнечного света по ночам — и голод всё теряется где-то на полпути от чудовищных документалок прошлого века до жутеньких сказок для младшеклассников. Потому что лично я с огромным трудом припоминаю свои девяностые и радость от ломтя свежего ржаного, намоченного водой из-под крана и присыпанного сахарным песком. С трудом припоминаю «Раму» — не название, понятно, а консистенцию и странный, но в основном приятный вкус: будто жуёшь любимую игрушку, честное слово. С зыбким ощущением тянусь в память за цветом-видом-вкусом «Роллтона», «Юпи» и мракобесных батончиков «Кукуруку».

Зато отлично помню привкус бамбукового сока на губах. После войны мало кто не рискнул бы вписаться в любую программу: учёные и не очень, зато накрепко приученные к комфорту и упорядоченности жизни, мы не были готовы вернуться в халупы такемтских или лагашских рабов, да просто ни шиша не умели и не смыслили — и физически дееспособны были ещё меньше.

Трансгрессия генома бамбука оказалась главной находкой моей жизни. Даже сейчас, в девяносто три календарных года, я считаю именно так.

Сова бы удивился. Стал бы спорить. Приводить примеры. Цифры. Диаграммы.

За последние полвека он — восьмой мой подручный. Так что мне ли не знать.

Обходя магазинчик, я внимательно смотрю на двери подвала, не угляжу ли где просвет. Как-то же пролезли вовнутрь ковиндюшки? Впрочем, если Сова прохлопал еженедельную уборку… ну ладно — две уборки, — тогда в подвал могли попасть сущие семечки. Прогреться, вызреть, проклюнуться и… и сделаться проблемой.

Двери нуждаются в покраске. Основательной покраске. И чистке, пожалуй.

Но никаких щелей, дыр, прорех, просветов и лазов не видно.

— Сука, — громко говорит кто-то впереди меня, и я смотрю в ту сторону с рассеянным любопытством. Вижу копну рыжих волос, такую неуместную в наше время, такую старомодную, да что там — откровенно древнюю… и такую знакомую.

Понимаю, что закрылся от неожиданности битой только потому, что обладательница рыжих кудрей подняла наперевес два саженца первосортного, в общем-то, ясеня.

— Я вас знаю, — медленно выговариваю я, задумчиво изучая корни саженцев. Тонкие, хрупкие, с нежной душистой корой, — это паршивое оружие, признаюсь честно. Зато отличная защита от владельца фитомагазина, опасающегося повредить не самый дешёвый товар.

— Я пыталась их купить, — ворчит женщина, сдувая рыжую чёлку с веснушчатого лба. Лоб красивый. Она вся достаточно привлекательная — лучисто-золотистая, с пятнышками огненного и точечками коричневого. Она — красавица.

Шокированы? Ну, а как вы хотели? Я — старикан, хоть внешне выгляжу моложе Совы. Дряхлый старикан, росший во времена, когда назвать женщину красавицей — и даже сознаться, что хочешь с нею переспать! — не считалось преступным извращением. Живите с этим — или закройте файл к свиньям в угоду ханжеству новой прогрессивной эры слюнтяев, рохлей и растяп.

— Пытались, — киваю я с улыбкой. Биту можно опустить. Наша злоумышленница — кто угодно, но не задира и не грабитель без тени совести. Была такой в понедельник, когда шёл грибной дождик, через болотистую окраину перегоняли полсотни громадных муравьиных семей на юг, а заплаканная, нет, зарёванная женщина, недоверчиво мотая рыжей гривой, объясняла мне, что ей нужен саженец «не для себя, а для мужа, он умер, но завещал, и я»… и она — была такой же точно в среду, когда принесла небольшой потёртый на уголках ридикюль и достала из него сначала пухлый конверт с купюрами, а потом незаряженный револьвер. — Но я вас уже объяснял: при вашем уровне сока… социального капитала… вы не имеете права заводить себе растение. Не я придумал этот закон!

— Да что с вами всеми… — ворчит женщина. — Разве мои деньги…

— О, — а что бы вы ответили на моём месте?! «О!» — ещё вполне хорошо звучит! — Ну, конечно же. Деньги. Где вы жили последние двадцать лет, я и спрашивать не стану. Даже на Сентинеле не услышишь… Вы хоть представляете, насколько трудно тратить деньги, будучи приживлённым к корневой системе тюремной рощи?!

— Это дерево!

У неё что-то странное с акцентами — или с пониманием того, зачем акцентируется слово в разговоре. Ладно. Мне кажется, что её кожа пахнет пыльцой, а губы солоноватые на вкус, но дыхание наверняка пахнет оливками. Это женщина — слишком многим сразу тянется в моё личное прошлое, о котором больше и фильмов-то не снимают, и книг-то не пишут. Скучное, пыльное и грубое прошлое. Чересчур топорная и откровенная подделка, прямолинейная, как пинок в пах, ловля на живца. Я разочарованно улыбаюсь: вижу вас, уважаемые безопасники, насквозь. Что ж. Вот вам урок интонирования, записывайте…

— Это — дерево, сорт сорви! Поэтому будьте любезны, поставьте его на место. И пойдёмте, я вас провожу за пределы нашего участка, большое вам душевное спасибо за понимание.

Стоит. Как стояла в четверг: кусая дрожащие губы, оглядываясь по сторонам и не понимая, как люди, столько много людей сразу, могут быть аж до такой степени равнодушными к её горю! Но её сока не просто низок: она ни с кем по-человечески не общалась уже с полгода, а то и больше. Не смеялась над одними картинками, не плакала над одними фильмами, не ругала одну и ту же погоду… не, не, не. Никого не просила. Никому не помогала.

А ведь искушение сильнее, чем казалось сначала… Не так уж давно: я помню отлично, во всех мелочах и деталях, — я и сам не понимал, с какого дерьмового рожна я обязан позволять обществу заглядывать к себе в окошко, в ванную, в сортир, в спальню — нет! под одеяло! в самую задницу! Ковидные коронавирусы изменили мир сильнее, чем века проповедей, паломничеств и походов. Вымирая, люди вдруг воспылали желанием сохранить каждого ближнего, которого ещё не свели в могилу собственноручно или посредством болезней, нищеты, голода или оружия.

Ясень возвращается в питомник, а я молчу, не поддаваясь соблазну.

Вместе мы выдвигаемся до дороги, я иду, уставившись плотным неподвижным взглядом в хрупкие волнующиеся лопатки. Мне знаком этот сорт мышечных зажимов, я прямо слышу, будто те муравьи: не сдамся, вернусь ночью, всё равно докажу, заберу, заполучу…

Но это, в принципе, не моё дело. Придёт — значит, придёт. Если будет в хорошей форме — сумеет и уйти. Ничего опаснее плюща я в питомник не запускал. Подумаешь, украдут. Это, сорт сорви, ясени, а не маракуйя или ливанский кедр. С подобным настроем она никогда не остановится, пока не докажет себе что-то, в принципе недоказуемое.

Мы на тротуаре. Солнце панибратски раздвигает нас с воровкой в стороны, вышибает пот, затрудняет дыхание. Напрягаю мышцы, начинаю нервно дрожать — и в коже смещаются разные фитопласты. Теперь я не кирпично-смуглый, а иссиня-чёрный. Плевать. Раз живём, можно глотнуть солнца вволю!

И тут я слышу изнутри магазинчика отчаянный голосок Совы, донимаемого Селиверстовной. Лиственница, кажется, вот-вот будет продана. Парень молоток! Тем меньше у меня желания идти внутрь и включаться в тягостный процесс переговоров. Куда бы деться?.. ах да!

— Вас проводить? — спрашиваю я у женщины.

— Не надо, — отрезает она. — Тут недалеко. Я пока остановилась у Байрона.

О, думаю я. Байрон. Точно! Мне бы не помешало повидать там одного ветеринара… Решено!

— Тем лучше! Мне туда надо зайти по делу. Но сперва разрешите мне кое-что объяснить… по поводу саженцев и по поводу социального капитала… нет, всё же один раз показать…

И вот уже половина квартала глазеет на старичка Гри, неторопливо ковыляющего по улице чуть ли не под ручку с девицей. До воскресенья девица сделается краше любой кинозвезды, а я окажусь на ней в позе, неоткрытой при составлении «Камасутры». Это тихий пригород, что же вы хотели.

Тем не менее, мне неловко. Не придумать тут ничего другого, кроме как достать привычную флягу с пятипроцентным раствором сояриса и отхлебнуть. Женщина смотрит краем глаза и с интересом. Наверняка до сих пор считает, что соярис можно вводить только внутримышечно — или внутривенно? Ловлю себя на том, что забыл очерёдность этих открытий; а ведь каждое становилось нобелевкой! — ещё бы. В мире, загибающемся от наступающих морей, морей, вымирающих быстрее, чем сокращалась численность животных на суше… в мире, где Амазония стала крупнейшим мегаполисом с тысячекилометровым диаметром…

Протягиваю ей флягу.

— Соярис, — говорю, пожимая плечами. — Чистый, но слабый раствор.

Женщина вскидывает бровь, но принимает. Пьёт — тоже невыносимо красиво, манко, изящно.

Три глотка.

Скорее всего, просто повторила за мной. Да.

Идём дальше, и теперь в крови помимо сахара и питательных веществ, синтезируемых фитопластами, бродит хищный призрак сояриса — вытяжки из растения, сумевшего адаптировать адскую приспособляемость коронавирусной ДНК к собственным нуждам.

— Затея с питомцами-растениями… сначала выглядела классно, — говорю вдруг, глядя куда-то в сторону перекрёстка с Липовой улицей. — Мы-то все соярисные сейчас, все терпимые, дружные, плечом к плечу и спина к спине. Почему бы и не понять, что кому-то даже улитка слишком в тягость и шибко шустрый и непоседливый питомец. Растения… да в конце-то концов, люди уже миллионы лет с ними возятся! Просто наконец-то научились их понимать и…

— Чтобы купить кошку, не требуется социальный… капитал? — спрашивает женщина. — Почему?

— Ну, собственно, к этому я и веду, — говорю я, поворачиваясь направо всем телом.

Отсюда изумительно видна Липовая. Сорок четыре садика, распирающих металло-бетонные заграждения. Сорок четыре рощицы, а может, отдельных дерева — подходить к ним запрещено без ордера полиции. Говорят, ни одно дело так и не было закрыто. Про раскрытие я уж и не говорю.

— Это семьи, — говорю я, не спеша тыча пальцем в каждую купу листвы. Почти все садики — жёлтые, оранжевые, ярко-алые. Почти все, понимаете ли, старомодны; на Липовой долго обретались престарелые и зажиточные пары, не нуждавшиеся в подсаженной растительности, не признававшие имплантов и трансплантов. Старики и старушки. Преимущественно — милые, по общему мнению. Слабаки и трусы, по гамбургскому счёту. Не считавшие меня человеком слишком давно и долго, чтобы я остался в состоянии им сочувствовать. Шутка в том, что сейчас это именно они стоят и шумят кронами в каком-то совершенно особом, собственном экстазе.

Сортовы маньяки. Надо ж было так мне изгадить бизнес!

— Соярис позволяет улучшать и обновлять организм. Преодолевать болезни. Убирать старость. Цвести — хоть бы и натурально, бога ради!

Я вздохнул и махнул рукой.

— А ещё он позволил стать одним целым с деревом. Вот так просто. Эгоистично. Сложно. Гадко. Упоительно. Завораживающе. Не требуется могила. Не надо искать немеркантильных наследников, что не продадут и не промотают дом быстрее, чем его бы снёс бульдозер. Ты остаёшься дышать и жить. На собственной земле…

— Это… сочли странным? Или преступным?

— Скорее, чем-то вроде жульничества… И начали протаскивать закон о запрете этих исследований, технологий, просто таких поступков — но вдруг уходящих стало слишком много. Запредельно много. И тогда оказалась забавная вещь: уходящие могли присоединиться к уже существующему дереву. Составить рощицу. Потом — лесочек.

Кафешка Байрона приближалась неспешно и величаво. Затейливые витые пандусы с площадками в форме листов, на которых расставлены оттоманки и шезлонги придавали заведению вид чудовищно лохматого баобаба. Давным-давно тут был кинотеатр. Байрон был Борей. Старая, старая песня.

— И что дальше? — напряжённо спросила женщина.

— Дальше выкапывать эти рощи стало категорически нельзя, потому что массовое преступление, в понимании, конечно, что одно деяние осуществляет сразу масса народу, оказалось несколько неожиданным развитием событий. А вот массовое или серийное убийство… Ну, и решили уже одеревенившихся не трогать. Вместо этого принялись кошмарить нас, торговцев растениями.

— Но вы торгуете…

— Не с теми, чей социальный капитал выдаёт, что им затруднительно и не слишком приятно всё время быть на виду, общаться и… ну, вы поняли… не с одиночками, не с интровертами. Ни с кем замкнутым или страдающим.

— Страдающим?

— Я же сказал: вам не понять. Высокий сока недоступен тем, кто всё время испытывает боль. Его не будет и у того, кто избавляется от боли постоянным приёмом медикаментов. Такие дела. Словом, если я не буду уверен, что продаю саженец человеку, которому даже мысль о слиянии с деревцем не придёт в голову, — продавать нельзя. Лицензию отберут на раз-два — и хорошо ещё, если не посадят. Вы внутрь?

Женщина кивнула и толкнула дверь. Со свету я тщетно вглядывался в цветные пятна внутри. Потом разглядел Байрона, всё так же сутулившегося у стойки.

— Привет! — сказал я Байрону. Тот кивнул величественно, будто памятник, соизволивший снизойти до смертных. И ухмыльнулся молниеносной улыбкой шалопая и егозы.

— Сова сказал, у тебя тут ветеринар имеется…

— Тю, — совсем не в русле образа сообщил Байрон. — Так ты ж её привёл? Или —просто совпали в пространстве и времени?

Я умолк и посмотрел на женщину внимательнее. Поня-а-атно. Ветеринары в принципе не интересуются социальным капиталом. Им запрещено руководствоваться чужим мнением хоть бы и в малости. Потому что каждый день им приходится работать с мутантами и аберрациями, зачастую настолько опасными или непредсказуемыми, что никакой эксперт не даст стопроцентной гарантии. Чаще всего — уничтожая. Или стерилизуя, что зачастую даже трудней и опасней. Ветеринаров готовят вдали от цивилизации, с кучей ограничений и запретов. И платят им деньгами, не сока. Ни у одного ветеринара из тех, что я видывал, не было социального капитала даже сотой части единицы.

Тогда понятно, подумал я снова и встал.

— А зачем? — громко спросила женщина, успевшая умостить за стойку и игравшая с бокалом чего-то ярко-оранжевого. — Зачем вам ветеринар?

— Это… мелкое, но личное дело, простите, — начал я, но женщина уже опрокинула бокал в чувственный рот:

— У меня как раз есть немного времени, которое предполагалось занять личным делом. Возможно, чуть большим, нежели ваше; но всё же. Личное есть личное. Вопросы службы — в первую очередь, личные вопросы — вне очереди, — процитировала она что-то, сверкнув глазами. — Я возьму инструменты.

Мы вернулись уже намного быстрее, причём я, наскоро изложив суть проблемы («да, разумеется, ничего удивительного или странного, работы на полчаса-час максимум») всё никак не мог сочинить тему для разговора, казня себя, что потерял всякую хватку и представление о флирте. Впереди виднелись склоны, на которых травянисто-зелёная молодёжь вовсю задирала друг друга, отчаянно вопя и бросаясь ярко-красными цветами. Неоябрь. Брачный период для уймы разнообразных видов, пород и сортов, я упоминал? В основном, для сорных.

Сова сидел на крылечке магазина, отдуваясь.

— Три, — сказал он, половиной лица изображая отчаянную радость и браваду, а на другой сохраняя замогильно-скорбную печаль. — Даже если она завтра же уйдёт в рощу… я ничего не мог сделать! Да и ты…

— Это… — я запнулся, поняв, что не запомнил имени. Ни разу не запомнил. Старею, что ли? — Это, Сова, ветеринар. Радуйся, Сова, и ликуй. Трындец ковиндюшенциям в подвале, аллилуйаах.

Рыжая деловито снаряжалась, упаковываясь в забавную, угрюмую и чуточку уродскую форму. Навешивала флакончики и пузырьки, фиалы и даже реторты. Сова сглатывал и избегал приближаться к подвалу. Я допивал виво, лениво прикидывая, потяну ли я бегать от касты ветеринаров в следующие лет десять… и пока что приходил к одному и тому же выводу: имел я в виду проверять, потяну ли. Спокойствие — лучшая награда. Даже если это спокойствие человека, каждый будний день работающего в паре с Совой.

Рыжая тем временем подошла к подвалу и двинулась вниз. Сверкнуло. Потянуло серой и почему-то скошенной травой. Кто-то завизжал.

Сова умчался наружу и застрял там, оцепенев на солнышке. Без толку. Говоришь ему, говоришь: надо есть еду, из чего тебе кости делать? Из сахара? Или аминокислот?!

— Сюда иди, — позвала рыжая из подвала. Я спустился вниз, отметив, что волосы у неё как-то поменяли оттенок; надо будет лампы вставить помощнее. Ковиндюшки все аккуратно лежали в пакетиках, фасованные, будто на рынке.

— Сколько с меня? — спросил я торопливо, но рыжая отмахнулась и потащила за рукав в угол подвала. Из лопнувшего бетона вылезал толстый витой корень. Перерубленный. Судя по оттенкам на срезе — бук, осина, сосна, можжевельник и ясень.

Ясно, откуда в подвал пробрались пичуги. Через такой корень прорваться мог бы и зверь, причём даже размером с росомаху.

— Ни листа себе… — присвистнул я. — Это же… — Ближайшая рощица стояла на углу Липовой. Метрах в двухста. — Это же меняет де-е-ело…

— Нет, — сказала рыжая, и её волосы уже рдели кумачом. Больше не было осеннего оранжевого; неоябрь — брачная пора. Не только, понимаете ли, для сорняков. — Это не меняет.

Её губы нашли мои. И прямо перед глазами на тонкой, благородной лепки переносице расцвёл крохотный цветочек, который даже менее ветхий фитоторговец, чем я, опознал бы как эдельвейс.

— Вот это меняет дело.

…Сова моргал так же сонно, как в первый день. У него это, наоборот, — такой признак яростной работы мозга.

— То есть, как: уезжаешь? А магазин?

— Он теперь будет твой, — повторил я в восьмой раз и снова помахал рыжей, ёрзавшей в машине. — Номера юриста, бухгалтера, санинспектора и всё в таком же духе — в гроссбухе. Помнишь?

— Ага. А когда ты — обратно?

— Постараюсь поскорее, — соврал я.

— Ну-у… — Сова вот-вот должен был заклинить.

Выскочив из магазина, я оглянулся на питомник, потом глянул на рыжую. Она показала жёлуди, семечки и орешки, собранные с саженцев: порядок. Пригодятся на новом месте. Не исключено — на вес золота окажутся… впрочем, увидим.

Мы проехали по улице, тарахтя полотном пилы-ножовки, испачканным в соке корня, вломившегося в подвал. Свернули на Липовую и медленно покатили по ней, следя, чтобы ветер донёс аромат древесного сока до рощиц. Выяснить, какая именно расшалилась, так и не вышло — и рыжая предложила план.

Рощи шумели, поглощённые сами собой и никого не желающие знать. Я подумал, что придётся повозить куда дольше, чем мы рассчитывали… но предпоследняя вдруг встрепенулась — и мгновенно почерневшие листья невесть откуда взявшийся ветер стряхнул на нашу машину и вокруг неё.

Ого. Нечего сказать: полезный навык, сорт бы вас побрал!

— Жми, — сказала рыжая, оглядываясь. — Сейчас они что-нибудь придумают.

Деревья в лесочке стремительно засыхали, съёживались, лопались и распадались на щепки. Но из этих щепок выпрыгивали крохотные гефео — птички, зверушки и зачем-то даже змейки с рыбками, — и лихой весёлой толпой устремлялись за машиной.

Я вдавил газ. Сработало. Так мы заберём этот заигравшийся лес с собой, надо лишь увести их из города куда-нибудь в заповедные места. Или хотя бы безлюдные: бак напалма у меня обычно с собой.

— Кстати, — сказал я рыжей. — Я что-то не помню, как тебя зовут, уж прости…

— Да ты не спрашивал, — сказала она, хохоча, — а я пока и не говорила.