Х и Ю стояли на краю
Прислонившись к холодной кирпичной кладке вентиляционной трубы, Хмель смотрел на Юньку. Сидя на самом краю крыши старой пятиэтажной хрущёвки, она болтала ногами в пустоте. Кровь оглушительными толчками стучала Хмелю в затылок. Только что, мгновение назад, Юнька исчезла в ослепительной вспышке взрыва, и вот уже, как ни в чём не бывало, сидит перед ним на краю парапета. Ветер надувает подол ситцевого платьишка, задирая ткань на спине белым в горошек парашютом над торчащими острыми лопатками. Живая, щебечет что-то, смеётся.
– Х и Ю стояли… – она запнулась. Расхохоталась ещё громче.
– Стояли на краю! – Хмель, размазывая слёзы по грязным щекам, проорал что есть сил. Хрипло и остервенело.
И тут же вспомнил, где он. Одновременно осознал, что значит это неприятное слово – круг, наверное, почерпнутое Юнькой у Данте, но означающее нечто совсем иное. Вспомнил, что она ему рассказывала за несколько минут до гибели. В чём убеждала, о чём молила. Вспомнил даже, почему она вновь жива. Не разобрался, не поверил – просто вспомнил. Его первый круг начинался совсем не так, он и это вспомнил. Вот только времени сейчас на всё это у Хмеля не было.
Он бросился к ней. Схватил под мышки и поволок спиной вперёд от ограждения к надстройке. Сбил ногой полупустую бутылку вермута. Юнька, уронив босоножки, топоча голыми пятками по рубероиду плоской крыши, судорожно протестующе замахала тонкими руками.
– Ты что?!
Они протиснулись в узкую щель приоткрытой ржавой изрисованной каракулями граффити двери. Рискуя скатиться с железной лесенки, вывалились на площадку верхнего этажа. Снаружи что-то захрипело и рявкнуло так, что окна на лестничной клетке брызнули осколками стёкол. Дверь на крышу у них за спиной хлопнула, смялась конфетным фантиком и обвисла на единственной петле. Бежать!
Для начала миновать этажи и укрыться под лестницей в тамбуре подъезда. Натянуть на её босые ноги свои кроссовки. Вывернуть наизнанку – чёрной подкладкой наружу куртку. Запихнуть в неё ошалевшую Юньку и постараться застегнуть молнию повыше. Иначе они не пройдут по улице и ста метров. И бежать!
Но только не туда, куда она потащила его в прошлый раз. Не во дворы многоэтажек, опоясывающих кольцом летние веранды детского садика. Не под лающий треск автоматных очередей. А куда? К оврагу, которым обрываются аллеи городского парка?
***
В прошлый раз она не смеялась и не кричала радостно. Прижималась к нему, заглядывала в глаза, словно оценивала, можно ли положиться на этого сопляка. Доверить ему хоть что-то. И босой она не была. Берцы не по размеру – словно ботинки Чарли Чаплина. Камуфляж дырявый с чужого плеча. Они спустились на первый этаж до того, как взрывами раскорячило соседнюю двенадцатиэтажку и та, чадя гарью и сморкаясь пылью, завалилась набок. Засыпала кирпичом дверь в подъезд. Но Юнька придержала Хмеля, не позволила выйти из парадной раньше срока. Лишь когда пыль осела, они вылезли во двор через разбитое окно. Потом перебежали через дорогу и залегли в кустах напротив детского садика. Осмотрелись, сиганули через низкий заборчик.
Там, за верандой, в песочнице, переломившись через деревянное ограждение, лежал рваный мешок. Нет. Хмель понял, что это такое. Нашивка на рукаве: «Кит», группа, резус-фактор. Его вывернуло наизнанку вчерашними галушками. А Юнька подошла к мешку и деловито, не оглядываясь, не обращая внимания на канонаду, отстегнула от поясного ремня круглые темно-зелёные шарики с короткими блестящими ручками. Сложила добычу в вымазанный грязью смешной рюкзачок, похожий на мультяшного зайца, уши которого лямками ложились на плечо. И только после этого, обогнув двухэтажное здание садика с тыльной стороны, затащила Хмеля в подвал.
Здесь оказалось темно, прохладно и влажно. Из труб ржавой капелью сочилась вода. Низко, над самой головой, шершавые бетонные плиты перекрытий, прямо под ними узкой щелью бойницы слепое окошечко во двор. В углу ободранный диван с торчащими наружу пружинами. Тут же две пустые бутылки из-под водки. Окурки. Подвал детского садика служил не то местом отдыха здешнему сантехнику, не то схроном для бомжей. Здесь не так грохотало, как на улице. Кап-кап. Говорят, когда-то людей так пытали: привязывали к столбу, а над головой дырявый кувшин. Кап-кап – хватало пары часов, чтобы свести с ума. А если вот так всю жизнь?
– За что это нам? В чём мы с тобой виноваты?
Из-под дивана высунулась крыса и недовольно пошлёпала прочь. Юнька поддала крысе берцем под хвост, и та с писком отлетела в темноту.
– Не виноваты. Что происходит? – Хмель растерянно огляделся и присел на край дивана.
Юнька аккуратно пристроила рюкзачок подальше, за толстую опору фундаментного блока.
– Помнишь фильм такой, где Мюррей застрял в одном дне? Так вот и мы с тобой застряли в этом аду. Людей здесь живых как будто нет. Зато трупов свежих навалено. И крысы везде. Но стрельба, взрывы, бомбы, словно город не может остановиться. Словно ненависти в нём столько, что ему уже всё равно, осталось ли ещё кого убивать. Ни есть не хочется, ни пить, ни спать. Хотя, это может оттого, что жизни у нас от пары минут до несколько часов на круг. Я уж, было, решила, что всё это просто мой бред. Но нет же. Слишком строгие правила для бреда, и слишком понятные. Тот из нас, кто первым погибает, для него утро лишь продолжение вчерашнего вечера из той – давно прожитой жизни. Каждый раз после очередной смерти, всё для тебя начинается с начала. С этой проклятой крыши. А тот, кто не успеет погибнуть – для него это продолжение ада, он как бы возвращается на предыдущую клеточку в этой игре. И поэтому помнит ещё не случившееся, страшное, чёрное и пыльное, стальное, солёное и липкое. И сколько уже раз мы с тобой менялись местами, сколько раз бежали, падали и опять вставали или ползли на коленях, спасаясь от взрывов, даже представить страшно.
Юнька сорвалась на крик. Испугалась себя самой. С крика перешла на шёпот.
– Мюррей, пока не полюбил, так и мыкался. Ты знаешь, что такое любить? Не Дом Два, а на самом деле? Не знаешь? Ещё бы ты знал. Прости. Хмель, Хмелик, ты хороший, добрый, ласковый, вот только не нужен ты мне. Не такого я ждала. Да и я тебе на одну ночь. Пусто у нас вот тут.
Юнька сбросила куртку с узеньких плеч, с рваного в лоскуты платьишка, обрывки которого сами сползли с груди и упали следом у её ног.
– Ты только не отворачивайся. Есть же в этом шанс. А если нет, я всё равно утром на крыше ничего не вспомню. Хватит. Теперь твоя очередь. Может, разберёшься в том, что с нами творится.
Её маленькие груди гордо торчали в разные стороны, словно не желали видеть друг друга. А с Юнькиного подбородка, то промахиваясь, то попадая на них, падали горячие солёные капельки. Кап-Кап. Хмель опешил. Но тут же схватил её за плечи, прижал. Запустил пальцы в пахнущие дымом волосы.
– Ну, что ты?
Не то. Не те слова. Ком в горле. Но Юнька обмякла, перестала трястись.
– Слушай. Ты сам мне наказывал не ходить за реку. Не ты теперешний – ты тогдашний. Если в следующем круге я всё забуду – сам не ходи и меня не пускай к оврагу. Там ещё хуже.
– Что может быть хуже?
– Тишина. Ты говорил, что там прячется тишина.
И тут же, скользнув через узкую щель оконца, на пол шлёпнулось и покатилось Юньке за спину. А потом…
А потом они опять оказались на крыше, куда залезли вчера ночью встречать рассвет.
***
Хмель родился здесь, но вырос в столице. Не в этой, а в той ещё. Отец забрал их с матерью и увёз. Работа позвала. Хмелю тогда не исполнилось и шести лет. Детские воспоминания всегда самые яркие, тянут за собой в те места, о которых никогда не забудешь. Стоило ли теребить память и приезжать на родину? Отец сказал, что стоит. Что девушки там красивые. Хмель точно знал, девушки красивые везде, но спорить не стал. К тому же, дядья звали в гости, хотя бы на пару недель. И время выпало. И море, и лето, и горький запах полыни, и вобла, развешанная на верёвке. Никуда не денется WOT, подождёт его бабаха. Хмель поехал. Лучше жалеть о сделанном, чем о несделанном.
Полторы недели промчались не в пример тягучей череде лекций и семинаров пятикурсника. И обратный билет напоминал: через пару дней топать на вокзал. Дядья, наконец, отстали со своей рыбалкой. Хмель вынырнул из суеты, заботливо организованной вокруг него бабой Галей и тётей Лизой, чтобы просто пройтись по городу. Совсем другому, в котором от детства остались разве что названия улиц и номера домов.
Полуденное солнце и запах жареных колбасок с чесноком загнали Хмеля в небольшой полупустой домашний ресторанчик. В самый его тёмный и тихий угол. На твёрдый, но удобный деревянный стул. Шаркнув ножками по кафелю, тот услужливо пододвинулся к столику. И лишь расположившись и обхватив ладонями запотевший бокал с холодным квасом, Хмель поднял глаза. В противоположном уголке за таким же столиком сидела она.
Белое платье в горошек почти не скрывало маленьких покатых цвета прозрачного мрамора плеч. Холодное освещение или фантазия разыгралась? Роденовская Вечная Весна смотрела на него, озорными искорками лукавого взгляда прожигая насквозь юношескую неловкость и стеснительность. Хмель сам не заметил, как оказался рядом…
– А я биофак заканчиваю. Преддиплом защита, и перспективный молодой гуманитарий, звеня пробирками, выдвинется покорять вершины науки. – Хмель улыбался до ушей.
Юнька слушала его, вежливо кивала. Не торопилась раскрываться, кусая край вафельного стаканчика, наполненного белыми пломбирными шариками. И всё же:
– А я – наоборот. Родилась в Питере.
– Значит, мы с тобой «амфибиос», дословно – два мира, или живущие с двух сторон, если больше нравится.
– Лягушки, что ли? – Юнька расхохоталась.
Тонкая льдинка треснула, и как показалось Хмелю, мраморные плечи больше не просвечивались насквозь мертвенным превосходством.
А потом они болтали. Потом шлялись, не обращая внимания на время и на жару. Прошли мимо украшенного афишами кинотеатра. Название фильма показалось Хмелю романтичным. Зрителей приглашали посмотреть «Куда приводят мечты». Хмель предложил, Юнька отказалась.
– Поверь. Тебе будет неуютно на последнем ряду, – рассмеялась она.
Завела его в парк кататься на каруселях. Оттуда в тир. Птички и рыбки, не умея ни взлететь, ни нырнуть, двигались вдоль стены, изъеденной вмятинами. Из десяти пулек Хмель попал только раз по жестяному барабану, размером с днище полового ведра. Юнька посшибала всё что можно, и сморщенный хромой дедуля вручил ей полезного зайца – детский рюкзак с ушами-лямками. Потом ужинали в баре. И не только красное полусладкое. А уже за полночь Юнька потащила Хмеля на крышу встречать рассвет. Потому что не хотела, чтобы Хмель провожал её домой.
***
В подвал он больше с Юнькой не спускался. И обрывать ниточку собственной памяти короткой смертью не хотел. Ведь умереть первым, значило оставить растрёпанную Юньку один на один с этой круговертью. Бросить с губошлёпом студентом на крыше и чёрной воющей пустотой под ногами. Это жестоко. К тому же, он не хотел забывать случившегося.
– А ведь меня водили в этот садик. До отъезда.
Хмель и Юнька прошли через хозблок, засыпанный бетонным крошевом, в потолке зияла рваная дыра, топорщилась арматура. Свернули через тёмный коридор в детскую раздевалку. Шкафчики, где вместо номерков на створках морковки, вишенки и грибочки, зияли пустотой проёмов. Стёртый до дыр линолеум. Сушилка для обуви. Потерянная варежка на резинке с ярлычком и фамилией. Рыбин Саша – так звали Хмелевого другана Кита. Где он сейчас лежит… Лежит! Хмель прислонился к стене. Сжал кулаки. Застонал.
– Что?
– Ничего. Пошли.
Дальше актовый зал. Каждый шаг теперь отдавался болью. Каждый вздох напоминал о потерянном, забытом и утраченном. О том времени, когда не было Всё Равно. И не было Ни При Чём. Когда каждое обидное слово, словно раскалённое клеймо, оставляло след. Навсегда. А каждая улыбка и протянутая рука превращались в праздник. Не Смотря Ни На Что.
В зале виниловые обои морщились на стенах, отставали кусками, свешивались, стыдясь непристойных надписей, сделанных кем-то краской из баллончика. Хмель потянул вислый кусок, потом второй, третий. И вот она, та самая стена, разукрашенная старой масляной сказкой. Длинноносый Буратино, лупоглазые лягушата и добрая черепаха в очках. Горящий очаг – портал в потерянный рай. Если вот так же потянуть с человека рваную, истерзанную кожу, можно ли очистить грязь, и сколько слоёв нужно снять, чтобы начать переписывать заново? И кто возьмётся за это? Кому это доверить?
У противоположной стены кучей на полу – скелет новогодней ёлки. Пластиковая хвоя вперемешку с мишурой и гирляндами, похожая на кладбищенский венок. Рваный плакат с поздравлялками: «Счастливого детства в наступающем Новом Году». И год, конечно, указан. Цифры плыли черными лебедями с изогнутыми шеями. Юнька наклонилась, потрогала пальцами треснувший блестящий шарик.
– Господи. Как же так? Это же когда будет? Я ведь тоже ходила сюда в подготовительную группу… – она дёрнула Хмеля за рукав обратно в раздевалку. – Отодвинь шкаф.
Фанерная конструкция рассыпалась, как только Хмель попытался её наклонить, отодвинуть от стены. И там за ней, в клочьях паутины, застряла неприметная, сложенная вчетверо бумажка. Юнька схватила её, словно драгоценную жемчужину. Раскрыла на ладони.
– Не смотри.
Хмель вернулся, пересёк зал, подошёл к выбитому окну. В доме напротив что-то блеснуло. Он не успел разглядеть. В спину толкнула Юнька, и Хмель шлёпнулся на колени, ударившись лбом о чугунную батарею. В голове зазвенело, над головой свистнуло и…
Хмель приподнял её. Молча прижал к себе. Который раз в жизни, или не в жизни. Холодную, мягкую, с серыми потрескавшимися губами на мраморном лице. Где-то он читал, что адом может стать всё что угодно, если это «что угодно» длится вечно. Тот, кто придумал рай, придумал смерть как избавление. Но сделать так, чтобы смерть повторялась вечно, это ли не способ превратить рай в ад.
– Хмелик… Тишина…
Слова запузырились на губах розовыми лепестками. Хмель качался вперёд-назад, баюкая Юньку. Не понимая, о чём она говорит. Не зная ещё, что на крышу она больше не вернётся.
***
И всё-таки с каждым новым кругом что-то менялось. Впервые Хмель это осознал, в очередной раз коснувшись пальцами выцарапанных на облупившейся штукатурке надстройки букв – «Х + Ю». Под буквами, чуть ниже, ровными чёрточками по шесть и одна поперёк, кто-то отсчитывал дни-недели-круги. Понятно кто. А он-то считал себя «долгожителем», тупица. И рюкзачок Юнькин больше на крыше не появлялся. Так и лежал за толстой опорой фундамента в подвале. Развалившийся шкаф в садике. Бумажка в паутине. Обои на стене. И даже опрокинутая им бутылка из-под вермута. Время как будто откатывалось назад, но вскрытые тайники больше ничего не скрывали и не берегли. Время не мрамор и даже не лёд. Каждый жест, каждое слово, желание, высказанная или не высказанная мечта, каждая упавшая капля-пытка и капля-слеза – незаметно меняли этот ад шестью чёрточками и одной поперёк. Совсем чуть-чуть. Тысячу раз по чуть-чуть. Меняли самого Хмеля.
Хмель сидел на корточках у самого края. Один, без Юньки. Сложенный вчетверо лист писчей бумаги, пробитый пулей и вымазанный кровью, он спрятал в нагрудный карман. Разворачивать его даже не пришло в голову. Развернуть и прочитать, значило навсегда проститься. Хмель смотрел вниз и не торопился бежать. Отсюда сверху, отлично видно окно в актовый зал, то самое, возле которого он тогда стоял. Лучшего места для снайпера не найти. Брошенная винтовка лежала рядом. Кажется, он начинал понимать, куда пропали люди. Если упорно не видеть, не хотеть ничего видеть и ничего знать, сам со временем становишься невидимым. Видимые умирают первыми, а невидимые, кто знает, как долго они живут и живут ли вообще.
Хмель догадался, куда и зачем ему следовало идти.
Если спускаться вниз по аллее парка, то к обрыву над рекой можно подойти минут за двадцать. Короткими перебежками, прячась за высоким нестриженным кустарником, не высовываясь и не рискуя нарваться на шальную пулю – одного часа за глаза. Юнька рассказывала, что первый раз им на то, чтобы дойти до моста и выйти из города к лесополосе, потребовалось полдня. Они петляли по дворам, отсиживались в полуразрушенных подъездах, пытаясь обмануть смерть. Незачем это. Но и умирать вот сейчас, когда разгадка оказалась так близко, когда он остался один и никто не поможет, не подскажет, не хотелось.
Закинув за плечо фаршированного смертью зайца, он шёл, прислушиваясь к уже привычным вою и свисту, пытаясь уловить что-то новое, а значит, по-настоящему опасное, впереди. Скрежет стали по бетону поребрика, приглушённое лязганье, вот оно, это новое. Пережёвывая гусеницами остатки асфальта, из бокового переулка навстречу Хмелю выкатил танк. И словно прячась за ним, пригибаясь к земле – клубы чёрно-сизого дыма. Пора. Хмель вышел из кустов на дорогу.
Непонятно как и неизвестно почему, на самой границе восприятия, он чуял, как под бронёй бьются сердца. И особенно сильно он чуял одно из них. Чуял отчаяние и нерешительность, боль и ненависть, усталость и страх. Наверное, так же чувствовала Юнька ту, что стреляла из винтовки в окно актового зала.
Танк замер, и все звуки вокруг ухнули в бездну. Тишина. Разве так бывает? Только шаги Хмеля. Только стук его сердца и сердец в чреве стального монстра. Люк на башне поднялся, и чумазый парнишка в шлемофоне, высунувшись по пояс, развернул пулемёт. Вместо лица гримаса. Вместо мыслей ужас. Он смотрел Хмелю в глаза и не верил. И Хмель не верил своим глазам. Остановился и выронил зайца на дорогу.
– Сержант Хмелевский! Мать твою! Огонь! – Не услышать этого было невозможно, тем более, когда орут прямо тебе в уши.
И мир, вздрогнув, поплыл вниз и в сторону. Корчась складками. Расползаясь кусками. Хмель смотрел на него без сожаления. Этот мир, бывший когда-то раем, он для тех, кто невиновен и прав. Для всё понимающих и беспардонно красноречивых. Для тех, кого всю жизнь пытали водой, и теперь им всё равно, лишь бы оставалось как есть и что есть. Сверху хорошо видно дымящиеся кварталы, Юнькину любимую крышу, на которой лежала не его – другая Юнька, выискивая цель сквозь рамку коллиматора. И вот теперь этот мир давал трещину, пока маленькую и несмелую, оттуда, от стены в актовом зале, от длинного Буратининого носа. Она неумолимо расползалась в разные стороны тонкой паутиной, ломая всё на своём пути.
***
…Полуденное солнце и жажда загнали Хмеля в небольшой полупустой домашний ресторанчик. Вежливо улыбнувшись хозяйке и вытряхнув из кармана мелочь, он отхлебнул из бокала холодный квас. Осмотрелся и…
Так бывает: встретившись взглядом с кем-то вдруг покажется, что знал этого человека всю жизнь, только вспомнить не можешь. И говорить вроде не о чем, и подходить незачем. Просто смотришь в озорную синеву и тонешь в ней, молча и безнадёжно. А синева моргает длинными ресницами, наполняет тебя светом. Как будто утренний луч, пробив серую предрассветную пелену, – дарит тебе ещё один шанс устоять на краю.
Х и Ю стояли на краю, Дуэль №70 Весёлая vs Змей
Список форумов · Внутренний город · Форумы Арт-пространства «Понедельник» · Литературные дуэли
