Говорят, из нашей общины все попадают на Небеса.
Говорят, я тому причиной.
Ничего не знаю о Небесах, но из моего маленького храма, из моей тихой исповедальни даже самый отъявленный мучитель выйдет с чистыми руками и ясным сердцем – потому что я отпускаю грехи.
По крайней мере, люди называют это так.
Я бы отпускала, если бы умела, но я просто забираю их грехи себе, и эта ноша всё тяжелей и тяжелей.
***
От двери по пыльной взвеси до каменного пола лёг треугольник солнечного света, а из света соткался скульптор Ауро Вэль. Я не видела его прежде – я не покидаю храм – но узнала по многоголосию чужого шёпота.
У него смуглая кожа и ямочка на левой щеке, горбинка на носу и кудри до плеч – одни говорили, будто лён, другие – будто выбеленный солнцем песок. У него изнеженное тело праздного человека и натруженные руки творца. О, сколько я наслышалась об этих руках – и от тех, кто приносил мне свои взгляды исподтишка, и от тех, кто отдавал память о касаниях под покрывалом тьмы.
Помню, жена портного и мать троих шептала о том, как желает быть глиной в его пальцах и мрамором под его скарпелем, а после, оставив мне свою жажду, покинула храм с тенью слёз в опустевших глазах.
Помню, невеста главы общины (уже пятая; этот грех он всякий раз поручал мне) беззвучно рыдала и молила забрать проведённую с ласковым скульптором ночь. Её тело стало вновь нетронутым, а душа – не познавшей нежности.
Право слово, люди сами не знают, что считать грехом.
Дверь закрылась, и свет угас, а Ауро Вэль остался. Осмотрелся в тесноте полумрака, сделал два шага вперёд, преклонил колено перед фигурой в нише.
Фигура была сокрыта вуалью, под которой почти не угадывались черты лица.
Голова фигуры шевельнулась, и раздался шёпот, слишком гулкий для узкой каменной клети:
– Что гложет тебя, дитя? Поверь мне свои грехи, и твоя душа станет вновь чиста.
Здесь ему полагалось пасть ниц, не поднимать взгляд и ответить в тон. Мой храм не терпит громких речей – так принято в общине.
Ауро Вэль вновь встал в полный рост, и голос его оказался тих и почтителен, но далёк от шёпота:
– Славного дня и долгих лет тебе, Всепрощающая. Не буду врать: я пришёл не ради молитв и отпущения, а чтобы предупредить. Охотники видели в лесах новую бабочку. Час поимки ещё не пришёл, но он недалёк, ведь слова их слаще мёда и столь же липкие.
На мгновение я смешалась. Что ему известно? И если он знает, о чём говорит, и говорит правду...
– Ты всю жизнь прожил в нашей славной общине, и почти за три десятка лет ни разу не ступил ногой в мой храм. И теперь, когда ты здесь, ты не сознаёшься в грехах, а говоришь загадками?
По его лицу порхнула улыбка и спряталась в ямочку на левой щеке.
– Разве тебе не говорили, о Всепрощающая, что мои душа, плоть и кровь состоят сплошь из греха? Что если я, едва закончу повесть о своих лиходеяниях, паду замертво или обращусь в прах – кто тогда будет ваять статуи в твою честь?
Я могла возразить ему: ко мне приходили исповедаться убийцы, генералы и властители, что предпочли на склоне лет позаботиться о душе, – и мирно доживали положенный им срок в общине, даже если я после их признаний корчилась в смертных муках.
Но не стала.
Скульптор сел на пол и скрестил ноги.
– Не затем, чтобы отпустить, а чтобы сознаться: я солгал братьям и сёстрам по вере, и сейчас они думают, что я рассказываю тебе всю свою греховную жизнь. Чего я делать не буду, но если я уйду прямо сейчас, им станет очевиден мой обман, ведь так? Поэтому, если ты меня не погонишь прочь, я злоупотреблю твоим гостеприимством ещё ненадолго.
– Не погоню, – согласилась я, – многие не находят в себе сил поведать стыдное и сокровенное сразу. Многим сложно принять, что я не человек и не предам их тайн. Кому-то нужен час на то, чтобы подготовить разум и душу, кому-то дни, кому-то – луны или годы. Многие прячутся за бравадой и шутками.
Ауро Вэль, щурясь в полумраке, разглядывал каменную стену вокруг ниши с укрытой вуалью фигурой.
– Веришь или нет, я не прячусь, мне и правда не нужно отпущение грехов. Но я могу рассказать тебе о чём-нибудь ещё – не о людях, от людей тебя уже, должно быть, тошнит... Хочешь, расскажу о море? Я не заплывал дальше прибрежных скал, но хорошо знаю берег и прибой. Или, может, про лес?
Море и лес... как же давно я не видела ничего, кроме осточертевших камней храма и вереницы лиц! Я могла увлечься его рассказом настолько, что ненароком вырвала бы солнечные воспоминания из его души, чтобы они проросли во мне. Непростительная жадность для Всепрощающей.
Фигура в нише покачала головой.
– Я очищаю души, а не слушаю истории, дитя.
– Не буду неволить, – пожал плечами скульптор. Достал из кармана деревяшку и карманный нож и принялся что-то строгать.
Молчание разлилось озёрными водами, спокойными и прозрачными. Совсем как то, что я помнила первым в жизни: мои полупрозрачные стопы тонут в илистом дне, вокруг них скользят рыбы и тени облаков, а я думаю только: где люди? Когда уже будут люди? Когда я смогу впервые облегчить их боль, бедные, они же столько страдают...
Обычно молчание наедине с людьми отдаёт горечью. Обычно я жду, когда придёт пора человеку заговорить, а мне – ухватиться за нить его слов и тянуть. Когда-то я ждала с предвкушением, теперь же – с неприязнью и страхом.
Сейчас ничего этого не было – только мерное "чик-чик" лезвия, только ловкие движения пальцев, о которых я слишком много знала.
Когда всё закончилось, когда Ауро Вэль потянулся и легко поднялся на ноги, мне даже стало немного жаль.
– Благодарю за великодушие, Всепрощающая, прошу, прими этот скромный дар.
Он поднял своё маленькое деревянное творение – статуэтку, изображающую меня. Такой, как меня представляют в общине: стройная женщина в робе до пола, убранные волосы, руки раскинуты для объятий. Поставил на пол рядом с нишей – а потом посмотрел наверх, выше скрытой в ней фигуры, на неприметную трещину между камнями в стене.
Посмотрел точно мне в глаза – как будто знал, что в трещине скрыта стеклянная линза, как будто знал, что за стеной пряталась настоящая я, давно уже слишком чудовищная для взглядов людей. Что в нише под вуалью всего лишь неживая кукла, марионетка.
– Всё же не забудь моё предупреждение, – сказал он напоследок. – Людской страх сильнее благодарности, а благодарность не стоит мучений.
Дверь открылась, вновь впустив солнечный свет – не слепящий треугольник, а длинную красноватую полосу.
Дверь закрылась, свет исчез, и Ауро Вэль – тоже.
***
На коленях перед нишей стоял новоприбывший: бледная кожа северянина, блёклые волосы, цепкий безжизненный взгляд.
Рассказ его был бесстрастным, будто он читал заученную ложь – но в раскрытой его душе я видела, что всё это правда, и забирала правду по частям.
Раньше – десятилетия назад – я могла забрать только то, в чём проситель раскаивался искренне, что глодало его изнутри, что причиняло ему боль. Для того я и пришла в мир – облегчать страдания.
Тогда, десятилетия назад, я бы не смогла отпустить этому человеку ни один из его грехов. А сейчас… уже научилась.
Северянин говорил о том, как притворялся болезным и немощным, как участливые девы и сердобольные матери вызывались проводить его до дома – и шёпот его резал мой слух, как звук ножа на точильном камне. Говорил о тёмных переулках и грязных канавах, о кроличьей панике в чужих глазах и пьяном восторге в своём сердце – и я хваталась за этот восторг, за память о нём, и тянула, и поглощала – и этот восторг, эта память, эта опухоль его души прорастали на моём теле химеры огромной скорпионьей клешнёй. Между львиной лапой и драконьей головой, на левом боку, совсем близко к сердцу.
– Не знаю, считается ли за грех, но мне сказали – любые сожаления… – прошептал северянин, неподвижно глядя вперёд. – Одну я так и не убил, хотя мог. Они все блеют о пощаде одинаково, знаете – предлагают всякое, или про детей что-то… Никогда не понимал, с чего бы мне детей жалеть… А эта говорит: мама совсем больная, без меня не проживёт. Я вижу, когда мне лгут. Эта не лгала. А матушка моя тогда как раз при смерти была, ну я, знаете, подумал: эта ж девка совсем как я. Ну и отпустил. В тот же день через всю страну отправился, по дороге уже крепко пожалел, конечно… Вот, вроде, и всё. Странно так, почти не помню, что было, как будто не со мной. Получается, вы закончили? Я теперь попаду на Небеса?
Смотрел прямо на куклу, где у неё были бы глаза. А меня – меня трясло, новая клешня горела, покрывалась шипами, с каждым мигом всё острее боль, всё острее клешня… Стиснув зубы, я заглянула глубже в его душу.
Ничего в ней не изменилось. Он рассказал всё, что мог, я вытащила всё, что могла, но руки его не чисты, и сердце его не ясно. В нём те же желания, тот же расчёт, и если приглядеться…
«Интересно, оправдается ли цена, которую я уплатил. Жизнь тут будет скучной, эти дикари за своими бабами в десять глаз смотрят. Придётся не бабу. Тот кобель-скульптор подойдёт: его недолюбливают, он постоянно где-то пропадает, хватятся его не сразу. Решено».
Я никогда раньше не забирала не озвученные мысли – только то, что поверяли вслух.
Я рванула мысль что было сил и сглотнула – она сладкой дрожью протекла по горлу, прошуршала напоследок: «Ещё и мягкий, как баба, нож в него войдёт отлично, точно в тесто», – и угнездилась наростом на клешне.
Я никогда раньше не испытывала ярость – дольше, чем требовалось, чтобы поглотить чужую, пока та не прорезалась очередной зубастой пастью.
Этого человека нужно уничтожить изнутри. Так станет лучше для общины: некоторые люди не исправлялись, даже избавившись от всех совершённых грехов, и приходили ко мне с новыми. Этот – точно один из них, он не остановится, и как скоро он снова поймёт, что Ауро Вэль – подходящая жертва?
– Вы слышите? Госпожа, мм, Всепрощающая?
Последние его слова. Я вгрызлась в его душу, перекусила посередине, и в меня хлынуло всё, что составляло эту мерзкую, стылую жизнь, помимо череды убийств: серые дни, железный привкус бессонницы, назойливая боль от постыдной болезни, похлёбка на обед, отцовский ремень, первые шаги. Что-то росло и пухло внутри меня в ответ.
Казалось, он даже кричал – в моей обители тишины, какое кощунство! Но быстро умолк.
Каким он стал бессмысленным и невинным. Забытая тряпичная кукла на каменном полу.
Я вложила в пустую голову северянина две простые мысли, и он безропотно поднялся на ноги, открыл дверь и вышел. Взамен него влетел Ауро Вэль, растрёпанный, взволнованный, живой. Все последние дни он делал вид, что приходит за отпущением грехов, чтобы провести со мной полдня в блаженном молчании. Наверно, ждал своего часа поблизости и услышал вопль.
Мне представился нож, без труда входящий между его рёбер.
– Всепрощающая, всё хорошо? Что случилось?
Ох, он издал бы такой короткий, прекрасный предсмертный стон.
Как же зудела новая клешня, как же громко бил в ней колокол боли.
– Всего лишь человек, состоявший сплошь из греха. Можно сказать, что он… обратился в прах, ха-ха. Ауро Вэль, о Ауро Вэль… расскажи мне о море? Пожалуйста?
***
Рассказчик из него получился хуже, чем скульптор, но в тот день его речи, шероховатые, каменистые и солёные, успокоили мою изжёванную душу.
А ночью его предупреждение спасло мою жизнь. Оно – и ещё то, что я увидела в памяти его несостоявшегося убийцы. Плату, которую северянин внёс за встречу со мной и жизнь в общине, редкий товар от охотников на демонов из его далёкой родины. Если бы не Ауро Вэль, я бы не подумала, что этот товар предназначен мне.
Что бы я ни говорила, а первые его слова я запомнила – и каждой ночью оставляла открытой хотя бы одну пару глаз. В глазах у меня недостатка не было.
Ушей мне тоже хватало. И они привыкли к шёпоту – и услышали его за сто шагов и за преградой стены.
– А она точно демоном обратилась? Я к ней две луны тому назад приходил, вроде лишнего ничего не торчало...
– Сказано тебе: не обратилась! Демон Всепрощающую сожрал и днём ей притворяется, а ночью перекидывается в свой настоящий облик. Вон как вчера белого этого выпил – досуха! Демон как есть.
– А я слышал, не демон! Что, если яд против неё не подействует?
– От кого слышал – от кобеля, который с Диштой твоей в лесу баловался?
– Им этот грех обоим отпустили, значит, не было такого! А мне грех ревности и – и зависти. Всепрощающая и отпустила. Неправильно это, что мы её...
– Да заткнись ты! Не её, сказано тебе. Демона. Пришли уже.
Двое за стенами храма не знали, что их слышат. А в моей душе пело предвкушение впервые за десятки лет – и пели порученные мне куски душ убийц и мучителей.
Двери отворились, и я ударила хвостом – самым длинным из моих хвостов. Горе-воины отлетели сломанными деревянными фигурками, но у одного из них остался в руке клинок.
Нельзя было, чтобы клинок коснулся моего тела. Северные охотники на демонов своё дело знают, а я, хоть и не…
– Демон! Дееемооон! – вопил горе-воин, пытаясь отползти. Тот самый, что мгновения назад в этом сомневался.
Надо было лучше слушать Ауро Вэля и не соглашаться на моё убийство.
Радостно щёлкнула моя новая клешня, треснула-хлюпнула перерезанная шея. Второй уже не шевелился, но не удостовериться в смерти врага нельзя – это знает любой наёмный убийца.
Свобода, наконец свобода, наконец я не скручена в тугой узел в тайной комнатушке храма! Тринадцать лет тому назад я в последний раз видела звёздное небо – когда в общине был пожар, и мой храм тоже мог заняться, а жизнь мою тогда ценили больше, потому что не нашли ещё замену.
Подумать только – я пошла на заключение по доброй воле. Я думала, что делала добро, что выполняла свою цель.
Но люди неблагодарны, это знает любой мучитель.
Ничего – больше я не отпущу ни одного греха, больше никогда не услышу стыдливый, неласковый шёпот. Больше никогда не буду взаперти.
Ни одна пара моих лап и ног не была одинаковой, но все они ступили на протоптанную тропу слаженно и бесшумно.
Не по прямой, а в обход, чтобы зайти с тыла, это знает любой генерал.
Мимо деревьев, мимо вскопанных огородов, мимо опустевших дворов. Где же все? Вот они, собрались вокруг костра, сжимают факелы, луки и блестящие от яда мечи. А вот и та бабочка, которую нашли охотники: сквозь её тонкий стан и узорные крылья проходит свет, она такая же ясная и чистая, как и я долгие десятилетия назад – одна из моих младших сестёр. Их новая Всепрощающая. Как долго ей удастся сохранять свой облик, пока чужая грязь не покроет её серой бугристой кожей, не отрастет на ней первым шипом, первым хвостом, первым рогом?
Она увидела меня раньше прочих и в ужасе прозвенела:
– Падшая!
Когда-то и мой голос был подобен колокольчикам и флейтам.
Они обернулись ко мне, все: и глава общины, и его пятая жена, и портной, и старший из его детей, и все остальные, кто мог держать оружие… и стражник, чей меч застыл у сердца Ауро Вэля.
И все ужаснулись, потому что видеть мой облик прежде доводилось только главе да моей немой служанке, приносившей воду для омовения огромного тела. Только у Ауро Вэля, чьё плечо сжимала железная хватка, а грудь холодила сталь, в глазах были звёзды.
– Бейте их! Бейте демона и его прислужника!
Глупцы, они думают, что яд чем-то поможет в их неуклюжих человеческих руках, что их стрелы достигнут цели, что их клинки коснутся моей кожи…
Прислужника. Они считают Ауро Вэля моим прислужником. И, в отличие от меня… нож в него войдёт отлично, точно в тесто. Меч тоже.
Нельзя оставлять в живых мятежников, расправляться с ними нужно быстро и беспощадно – это знает любой тиран.
Хватай самое дорогое и беги – это знает любой выживший.
Один из моих хвостов, второй по величине, был хвостом ящерицы. Ящерицы в три человеческих роста.
Когда он мощным ударом прошёлся по рядам защитников общины, его ударили десять покрытых ядом мечей, и чешуя зашипела и обуглилась – но этот хвост больше не был частью моего тела.
Когда-то это была исповедь человека, сбегавшего от всех, кто был ему дорог, даже когда от него зависела их жизнь. Теперь эта исповедь сослужила мне службу, только я бежала не от Ауро Вэля – я бежала с ним, в лес, прижимая к груди лапой и рукой, пока с клешни стекала кровь посмевшего ему угрожать.
Свистели стрелы, обречённые во тьме на провал, свистел ветер во всех моих ушах, кричали люди и гневно звенела моя покуда не Падшая сестра.
– На восток… давай на восток, там моя хижина, – выдохнул Ауро Вэль. Его кудри щекотали мою шею – человеческую шею, оставшуюся от изначального тела, вокруг которого наросло всё остальное. Во мне встрепенулась память всех, кто когда-то отчаянно его желал.
Не самое точное направление – но я всмотрелась глазами тигра, принюхалась волчьим носом и нашла, куда он тайно уходил от общины. Один, всегда один. Удивительно.
Хижина оказалась небольшой, но ладной. Я могла бы уместиться в ней целиком, но тесноты с меня хватило на всю оставшуюся жизнь. Оставив за порогом все хвосты и добрую половину лап, я бережно опустила Ауро Вэля на покрытый соломой пол и выдохнула.
Больше века. Больше века я сидела на месте, свернувшись скользким моллюском в раковине. И, конечно, ни разу прежде не убивала – но это оказалось так просто, так естественно, будто я сотню прошлых жизней только и делала, что обрывала чужие.
Так оно и было – и теперь вся сотня чувствовала себя обделённой и обманутой.
Скольких я убила? Четверых, повезло, если шестерых, да и тех походя. Остались нетронутыми десятки врагов, больше двухсот – если считать укрывшихся по домам детей, стариков и слабаков. Больше двухсот сердец, которые бились непозволительно долго. Я должна была насладиться сполна, а не бежать, как трус из ящериного хвоста.
Тигриная пасть истекала слюной. Драконьи глаза наливались кровью. Волчья морда чуяла кровь – совсем близко, такую желанную, давай, давай, ты же хочешь услышать его предсмертный крик.
Я склонилась ближе к бессильно полулежащему телу на полу хижины. Нежная кожа, прозрачные волоски, восхитительный запах жертвы…
Да. Конечно, хочу.
Я впилась зубами в его плечо что было сил.
Человеческими зубами моей человеческой головы.
Звериные пасти выли и клацали челюстями, но им не хватало длины и гибкости шей, чтобы дотянуться.
Солёный вкус на языке, заполошно бьющееся сердце, прерывистое дыхание над моим ухом. Не могу разжать челюсти. Должна бежать. Должна спасти его – от себя. Не могу. Хочу слушать вечно. Хочу чувствовать его вечно.
Хочу быть глиной в его пальцах и мрамором под его скарпелем.
– Тшшш, тише, – его ладони утонули в моих спутанных волосах, нащупали основания рогов, спустились к ушам. – Всё хорошо. Теперь всё будет хорошо.
Он шептал. Я не знала, что шёпот может быть… таким. Что человек может быть таким. Не бить, не бежать, не замирать. Не кричать, когда его пытаются не убить. Должно быть, у него поблизости припрятан кинжал, чтобы незаметно дотянуться до него и вонзить в моё сердце.
Я бы даже не была против.
Ауро Вэль не потянулся за кинжалом – и ни за одним из разбросанных скульпторских инструментов. Просто гладил по голове, пока не стих вой моих кровожадных голов, пока клешни и лапы не перестали крушить скупое убранство хижины, пока моя хватка на его плече не ослабла сама собой.
На его коже чернел уродливый след, окаймлённый кровавыми следами зубов. А в глазах всё ещё светились звёзды – даже хотя небо от них заслоняла крыша хижины.
– Почему? – хрипло спросила я. – Почему смотришь на меня без ужаса?
– Так вышло… что я вижу красоту во всём, – Ауро Вэль улыбнулся половиной рта и ямочкой на левой щеке. – А тринадцать лет назад, в тот пожар, я увидел тебя.
Он нашарил на полу разбитую пополам глиняную фигурку и протянул мне.
Это была я – не такая, какой меня представляли в общине, а настоящая, во всём гротеске конечностей и голпов.
– Гармония несочетаемого, триумф асимметрии… Я понял, что не увижу никого более восхитительного… и несущего более тяжкую ношу. Я поклялся, что никогда не добавлю к этой ноше свою.
Фигурка выскользнула из его пальцев.
Только тогда я поняла, что ослаб он не от страха. Что рана от моего укуса была не единственной.
На тунике зиял совсем небольшой разрез, и вокруг него набрякло совсем мало крови. Яд северных охотников убивал мгновенно только демонов – но это был всё ещё смертельный яд.
Ауро Вэль увидел, куда я тянулась рукой, и прошипел:
– Не смей трогать! Всё равно уже поздно. Я умираю счастливым, потому что увидел тебя, увидел то, как ты признала свою силу и обрела свободу, – холодеющая ладонь дотронулась до моей шершавой, зазубренной щеки и вновь бессильно упала. – Отплати им сполна, прекрасный смертоносный зверь.
Я не была создана для того, чтобы гнаться за людскими прикосновениями. Но, когда мои окровавленные губы прижались к уголку его рта, я узнала, что такое настоящее тепло. Что оно распускается изнутри и горит ровно, а не беснуется лесным пожаром, как жажда убийства.
Что оно не может кончиться так просто и сразу. Не может, и всё.
Я не была создана и для того, чтобы забирать куски чужой души по одному слову, невзирая на то, страдал человек от них или не страдал. Но среди людей многому учишься.
Кажется, я научилась кое-чему ещё.
– Но кто же будет ваять статуи в мою честь? В общине их все наверняка снесли, а здешнюю расколотила я сама.
Короткий смешок. Как я могла думать, что предсмертный стон может быть красивее этого?
– Ты поклялся, что не прибавишь к моей ноше свою, но твоя смерть будет мне тяжелее любого людского греха. Открой мне свою душу – всего один раз. Прошу.
Ауро Вэль медлил. Истекали отмеренные ему мгновения.
– Хорошо. Но тебе не понравится.
Он не стал ничего рассказывать – просто переплёл пальцы с моими и закрыл глаза, и меня тут же сшибло волной ненависти. Не ко мне, о нет, не ко мне. К людям.
Люди прекрасны. Прекрасны, когда смеются – искренним смехом, что украшает лицо десятком маленьких морщин. Прекрасны, когда говорят о том, о чём говорить могут целую вечность. Прекрасны, когда смотрят на то, что любят – или на тех, кого любят.
Прекрасны, когда им хорошо. Выгнутая спина и влажные от пота волосы, стоны и сладкие слова, ядом стекающие с губ. Слова, что наутро станут ложью, ведь эти чувства – грех, а от греха так просто избавиться. Вылить, как помои, отдать существу, которое безропотно возьмёт что угодно, ведь её убедили, что она делает добро. А после – равнодушный непомнящий взгляд и растерянная усмешка. Что толку, если все, кто тебя знают, испытывают к тебе похоть, или зависть, или и то, и другое – только чтобы обменять и то, и то на равнодушие? Что толку быть невидимкой, что толку смотреть, как они избавляются и от тебя, и от того, что делает их прекрасными? Пытаются и тебя заставить отдать всё то, что составляет твою суть? Да ни за что.
Пусть они будут прокляты за твоё одиночество. Пусть они пожнут плоды своей трусости.
Я знала тех, кто многое бы отдал, чтобы жить, как жил Ауро Вэль, но изнутри его боль не казалась от этого меньшей. Я была создана забирать её, я была создана принимать на себя страдания…
Но здесь я не за этим. Пускай люди сами заслужат его прощение – если смогут.
В чёрном озере злости и боли я нащупала боль от пореза мечом.
Такая глупая, смешная мелочь, если подумать: когда я отпускала девицам «грех» первой необдуманной ночи, «невинность» возвращалась не только их душам, но и телам. Совсем небольшая рана, совсем мало крови, так?
Не было у тебя раны. Тебе не грозили отравленным клинком, не сжимали плечо до синяков. Не было дрожащей руки, не было неосторожного движения, острая сталь не прорезала ткань, а за ней кожу. Не было яда. Не было, не было, не было.
В моей драконьей пасти прорезался новый клык. Должно быть, ядовитый. Главное теперь – не укусить саму себя.
К хижине из леса близился шум, слишком громкий для ветра или зверей, но это было неважно. Ровное дыхание уснувшего Ауро Вэля – вот что было важно. Нетронутая кожа на его груди. То, как он сжимал мою ладонь даже во сне.
Я аккуратно выпростала свою руку из его объятий и попятилась прочь из хижины. Принюхалась к ночному воздуху. Пахло бедой.
Пусть беда приходит. Пусть это будет вся община с их мечами, стрелами и заморским ядом, пусть это будет крылатое воинство моих не познавших порока сестёр.
Я гармония несочетаемого и триумф асимметрии. У меня тринадцать лап, клешня и жало, и они готовы к бою. У меня семь голов и десять рогов – попробуйте отрубить их все.
Я смертоносный зверь, и я отплачу вам сполна, и не буду больше ничего прощать.
Придёт рассвет, и вы его не увидите. Зато его увидит Ауро Вэль.
Он обязательно проснётся.
Всепрощающая, Дуэль №69: четыре дамы против друг друга
Список форумов · Внутренний город · Форумы Арт-пространства «Понедельник» · Литературные дуэли
с победой, это, Элиза, было лучшее, что у тебя читала Сова! Очень прямо в сердечко!