Королева пентаклей
Гипножаба Сообщений: 3765 профиль
Репутация: 942
|
Тише, ти-ише, потерпи ещё немного. Сейчас я вставлю его как следует и будет совсем не больно. Ну вот, ты уже не плачешь, только всхлипываешь и тихонько стонешь. Как тогда, когда я впервые тебя увидел. Сколько тебе было? Восемнадцать? Тоненькая, гибкая, как ивовый прутик. Ты уже тогда знала себе цену и была уверена, что перепихоны в тесных подсобках не для тебя. Острые каблучки выбивали такое надменное «вам не дам, вам не дам», когда ты ни на кого не глядя пересекала гулкий театральный вестибюль. Кто ж знал, что порожек у служебной лестницы с норовом? Да, здесь ещё и не с таких спесь сбивали. Женские каблучки так легко ловятся на стальной крючок. Уж сколько его пригибали, а он так и норовит подцепить очередную девчонку, что, гордо задрав хорошенький носик, не смотрит под ноги. Как ты красиво взлетела! Лебедь, раскинувшая в полёте руки-крылья. Вот только, чем выше взлетаешь, тем больнее падать, верно? Не беспокойся, я всё сделаю сам. Вот та-ак... Да, гордость в этих стенах быстро становится лишь маской, под которой прячутся амбиции, и чем быстрее ты хочешь подняться на самый верх, тем быстрее начнёшь стаскивать трусики, и уже не будешь делать строгое лицо на предложение «пройти в гримёрку, поговорить немым языком». Когда ты впервые поняла, чего от тебя хотят, личико и впрямь было… кхммм... удивлённым. Впрочем, теперь языком ты владеешь в совершенстве и не бежишь тут же к раковине выплёвывать щедро скормленное подношение. Научилась улыбаться с полным ртом и вежливо кивать в ответ на восторженное «О, Элиза, вы сегодня были просто божественны», когда толпа плебеев осаждает, не подозревая, насколько «божественно» ты только что исполнила сольную партию на мужском инструменте. А они даже рекомендуют тебя друг другу, ты знала об этом? Когда сидят в первом ряду, откуда так удобно заглядывать под юбки танцовщицам. Ты думала, они обсуждают изящные па, прекрасно выполненные пируэты? О нет, всего лишь делятся впечатлениями. Выбирают блюдо на ужин. Крылышко или ножку. «– А вон та, пятый лебедь во втором ряду, право сосёт весьма недурно-с. Да и ножки у неё... – О, как меня обнимала ножками третья прима, давеча под лестницей, пока вы, шельмец, сразу двоих драли в кабинете. Да-да, не прибедняйтесь! Про этих двойняшек слава давно уже идёт. Слаженно работают девочки, в одном ритме...» Ты слушаешь меня? Конечно, слушаешь. Даже стонать стала потише. И всё же ты была горда и неприступна. Закутанная в девственную вуаль, хранила себя, открывая лишь верхние врата для всяких проходимцев. Этот ротик... Я смотрел на него каждый раз, когда ты выходила на сцену. О, сколько раз он округлялся в непристойном «О», чтобы одарить очередного страждущего. В подсобке, на лестнице, в холодном и вечно мокром театральном туалете, где ты брезгливо приседала на корточки, придерживая руками пышную юбку, чтобы не замочить подола. Жмуришься? Чёртова лампочка и меня слепит. Губы, которые должны были дарить поцелуи одному единственному, обслуживали многих. Но самое дорогое ты хранила в неприкосновенности. Да-да, я видел, как устало скидывая балетную пачку, ты досадливо морщилась и злилась. Первая прима – снова не ты. Сольная партия – вновь не тебе. Так устроен этот мир. Можно до крови стёсывать пальцы в пуантах, однако все лавры достанутся не той, кто после репетиции еле передвигает ноги, а той, чьи бёдра не сходятся после гарцевания на жезле главнокомандующего. Я смотрел во-он оттуда, с балкона. На маленькую стройную фигурку, вновь и вновь крутящуюся как волчок в бесконечном фуэте. Такой ты и была для меня – куколкой с заводным механизмом. Нужно было только вставить ключик... Что ты там мычишь? Тебя разве не учили, что невежливо разговаривать с полным ртом? А, ты верно хочешь знать, почему я не объявился раньше? Гхм... Так получилось, что всегда находился кто-то шустрее, и пока я собирался подойти и заговорить, этот кто-то уже утягивал тебя на «немой разговор». А мне, незримо следующему за вами, оставалось лишь слушать... Но потом я не удержался и начал подсматривать. О, ты знала, какое одухотворённое у тебя бывает лицо, когда ты делаешь это? Ресницы опущены, носик тихо сопит, пальчики обхватывают мужское естество, словно в этот момент ты принимаешь причастие. Ты думаешь о Боге в такие минуты? Скажи, думаешь? Думаешь? Я так и знал. А может ещё посещаешь церковь? А? Молишься за отпущение грехов? За все скопом или вспоминаешь каждого по отдельности? Ставишь свечку за каждый леденец, побывавший у тебя во рту на прошедшей неделе? Заговаривать с тобой сразу после того, как ты блаженно молчала, тыкаясь носом в чужой пах... Это было выше моих сил. Я терпеливо ждал, когда они насытятся, но увы – твой ротик сделал то, что не могли сделать все выступления вместе взятые. Оно, да-да, именно оно принесло тебе славу, и на тебя обратил внимание Сам. Ты добилась своего, Элиза. Дождалась. Я помню тот раз, когда Он только поднял бровь – и все сразу поняли, чем будет нынче вечером закусывать прекрасный пятый лебедь во втором ряду. Я пил. Сразу и много. Пил прямо там, не сводя глаз со сцены. Я хотел, чтобы в моих глазах всё поплыло, и это мерзкое озеро с его гадкими развратными лебедями, давно превратившееся в болото похоти, перестало существовать. Не перестало. Сколько я не вливал в себя горечи, но пятый лебедь во втором ряду всё так же гордо изгибал шейку, махал стройными ножками, вскидывал над головой руки-крылья, словно хотел взлететь над сценой, над этим залом. Скажи, ты бы прилетела ко мне, если б знала, что я там, совсем близко? Отвечай! О нет, ты врёшь. Я видел как опускаются ресницы и округляется пухлый ротик, когда ты смотрела наверх, но только не на меня. Не на меня ты смотрела, дрянь! А на Него! Ты знала, знала! И Он знал. Я мог бы бросить ему в лицо перчатку, обозвать сволочью, вором, крадущим мою любовь! Вызвать на дуэль, или может даже не вызывать, а просто выхватить пистолет и... и навсегда распрощаться с мечтами обладать тобой. Увы. Я мог только бессильно сжимать кулаки. Но я не мог в тот вечер не прокрасться туда, где божества сцены разоблачаются, становясь простыми смертными. Я стоял почти рядом, в двух шагах, за портьерой. Если б ты хотела, ты могла бы даже увидеть, как она дрожит – это я дрожал от ярости и муки. Первый акт был мне известен от и до, хотя и тут Он вмешался в привычное действие. О, в этой партии вела не ты. Он! Поддерживал, направлял, толкал до отказа, не обращая внимания на грязные дорожки слёз. И наслаждался. Я видел его профиль! Видел, как Он в унисон с тобой закрывает глаза. А ты! Ты Элиза, в этот момент, небось, думала о том, что небеса, наконец, пролились на тебя божественной манной, а? Впервые ты не побежала сплёвывать. Молчишь? Вспоминаешь, как это было? О, я, как и ты, помню тот вечер в малейших деталях. Пыльная портьера так и норовила заслонить от меня сцену похоти, заглушить звуки. И она же игриво щекотала меня, приглашая выйти из-за кулисы и присоединиться к спектаклю. Зато зеркало не скрывало ничего. Подмигивало своим припыдренным ликом, словно бесстыдный суфлёр, давая всё разглядеть в малейших деталях. Как Он поднял тебя с колен. Тебе, небось, казалось, что вот – настал час взойти на самую последнюю ступень. Но Он возвысил тебя лишь для того, чтобы показать, как много приходится трудиться крыльями той пташке, которая хочет взлететь выше облаков. И как низко приходится нагибаться, почти ложась голой грудью на драное сиденье колченогого стула, пока Он вставляет в тебя два пальца, проверяя, верна ли молва и послушно ли дева ждала своего героя. Я видел твоё лицо в тот миг, когда он, не церемонясь, насадил тебя как курицу на вертел. Ты была изумлена! Что, не так виделось всё в радужных мечтах? Зато как ритмично колыхались все эти лебединые перья, когда хромые ножки стула отстукивали бойкую кадриль, и ты, закусив губку, старалась стонать не слишком громко. Я мог бы убить его в тот момент. Выйти из-за портьеры, схватить за горло и душить, душить, мстя за поруганные мечты. Как думаешь, почему я этого не сделал? А? Молчишь? А потому что я смотрел в зеркало и видел, как розовеют обнаженные ягодицы под задранной пышной юбкой. Видел, как с каждым толчком он всё больше вбивает тебя вместе со стулом куда-то в тёмный мир подзеркалья. Я видел, как пятый лебедь становится Одиллией, так и не став Одеттой. И понял, что даже убив его, тут же займу его место. Я старался казаться как можно незаметнее. Когда слывёшь чудаком, быстро привыкаешь к тому, что тебя перестают замечать. Репутация – лучшая маскировка. Благодаря ей я получил билет в первый ряд. И видел, как послушная кукла задирает юбки по малейшему щелчку своего хозяина. В ложе, опираясь ладонями о перила... В коридоре, забросив ножку на плечо этого мерзавца... Но чаще всего он посещал тебя в личной гримёрке. О, да! Первой приме ведь полагается собственная гримёрка, верно? Догадывалась ли ты, что не одна пара глаз наблюдает за тем, как ты стыдливо приспускаешь нижнее бельё и вздрагиваешь в ответ на окрик «Ниже!»? Думала ли, что у хозяев могут быть странные причуды? Представляла ли, что придётся ласкать себя пальчиком, бесстыдно раздвинув ноги, (шире... шире!), чтобы видно было и Ему, и зеркалу, и тому, кто прячется за ширмой? Знала о том, что к этому моменту Он был всего лишь глиняным истуканом? Моей послушной куклой. Исполняющим Мои приказы. О, если бы в тот миг, когда этот пёс сунул нос в ворота твоего запретного домика, ты сказала «Нет»... Знала ли ты, что не дождавшись золотого ключика, позволила взломать драгоценный замочек простой отмычкой? О да, стони громче, Элиза. Я наслаждался твоими стонами, когда он шпиговал тебя, положив на узкий столик, не обращая внимания на то, что ты бьёшься головой о стену. Я со злорадством наблюдал, как ты краснеешь, но с каждым разом всё охотнее отзываешься на его предложение «сплясать на коленях во время фуршета». Ты думала, никто не заметил, как исчезла с твоей тарелки нетронутая куриная ножка, стоило Ему лишь намекнуть?.. И как розовели твои щёки, как учащалось дыхание, пока ты делала вид, что с увлечением слушаешь светскую беседу... А когда Он предложил тебе сыграть концерт для фортепиано и флейты, ты уже догадывалась, о чём идёт речь, верно? О, по твоему стону слышу, что догадывалась. Да-да, это тоже была моя идея. Ты знаешь, Элиза, в какой-то момент я даже начал наслаждаться этим чудным зрелищем – пока ты играла на чужой флейте, ладони моего слуги отбивали ритм на нежной коже твоих ягодиц. А потом музыканты поменялись местами. Скажи, Элиза, что ты почувствовала, когда в тебя вошёл другой? Тревогу? Наслаждение? Стыд? О, твоё лицо было так красноречиво! Право слово, в какой-то момент я поймал себя на мысли, что готов выскочить из-за ширмы и присоединиться к вашему маленькому трио, превратив его в прекрасный квартет. Какую роль ты бы уготовила мне, ммм? Отвечай! Фу, как невежливо! Я же говорил, что твой рот, в котором побывало народу больше, чем в мишленовском заведении за один вечер, меня мало интересует. О! Теперь ты готова каяться и винить себя? Заткнись, Элиза. Стонать тебе идёт намного больше. М-да. Как быстро происходит падение по нравственной лестнице. Где та гордая юная дева, трепетно хранившая себя? А, она вон там – за углом полирует головки тромбонов. А ведь прошло не так много времени с момента первого «взломщика райских врат», как ты согласилась сыграть квартетом... О, как ты удивилась, увидев меня, в тот момент, когда готовилась принять в себя сразу троих. Картина, достойная кисти великих мастеров – «Терпсихора и поклонники». Ты спрашивала, что мне от тебя нужно? Зачем я это делаю? Ха-ха, какая бесстыдная ирония! Ты могла бы быть лучшей из лучших! Блистать в театре для одного актёра! Но что ты сделала, когда я, отбросив робость, наконец, решился заговорить с тобой? Лишь скользнула по мне брезгливым взглядом и попросила своего спутника перевести, что там бормочет этот убогий. Убогий! Вот как! Когда ты мычала, запихнув в рот чужой член, ты не казалась себе убогой! Однако человек, отчаянно пытающийся связать два слова, чтобы выразить тебе своё восхищение – недостаточно хорош для той, кто обслуживал половину театрального света?! И, не самую лучшую его половину, да будет тебе известно. Теперь ты стонешь, когда шипы один за другим пронзают твоё тело. Нет, я ошибся – не Терпсихора твое имя. Куда там пятому лебедю во втором ряду! Мельпомена! Именно! Как трагически ты кривилась, впуская в свой ротик первого мужчину. А с какой тревогой прислушивалась к пальцам, пробующим взломать замочек в святая святых? А какое искреннее страдание, смешанное с предвкушением, было написано на твоём смазливом личике, когда стало понятно, что героев пьесы трое, и обслужить придётся всех троих одновременно. Но спектакль окончен, моя милая Элиза. Давай-ка накинем на тебя что-нибудь... Муза не может предстать перед зрителем одетая лишь в стебли увядших роз. Та-ак... А теперь я вытащу его... Не гоже любимице публике появляться перед зрителями с кляпом во рту. Это последний акт. Через минуту всё свершится. И я больше никогда не буду одинок. Хоть ты и предала меня, Элиза, но теперь твоя тень послушно станет следовать за мной. Да, чёртов обряд свяжет нас покрепче, чем три мотка колючей проволоки. Согласись, вечная жизнь, пусть даже в стенах театра и в облике тени, намного лучше чем вся эта бессмысленная гонка по лестнице из чужой похоти? Думала ли ты, что весь этот театральный мир принадлежит тому самому жалкому убогому, с которым ты не соизволила даже поздороваться? Скоро, скоро все они станут моими марионетками. А тебе я хотел оставить волю. Но, увы, ты – всего-навсего жалкое подобие той, которую я видел в своих мечтах. И теперь, как тряпичная кукла, займешь своё место перед тем, как... Чувствуешь, как я натягиваю тебя словно перчатку? О да, ты чу-увствуешь... А теперь взгляни на этот мир последний раз. Отсюда, с высоты он выглядит нелепо. Но ты шагнёшь вниз – и вознесёшься. Я рассчитал длину верёвки, петля не даст тебе коснуться сцены. Ты можешь сказать ещё что-нибудь, прежде чем я подтолкну тебя навстречу новой жизни. Что? Лампочка? Она тебя смущает? Пожалуй ты права, этот убогий фонарь не должен даже близко стоять рядом с той, последний танец которой сейчас будут пожирать лучи самых мощных прожекторов. К чёрту лампочку! Открывайте занавес! Готовьтесь к закату вашей самой прекрасной звезды!
|