— Мой фюрер! — отрапортовал дежурный офицер. — Все готово для побега. Самолет уже ждет, в бункере остались трупы двойника и Евы.
Адольф нахмурился и кивнул. Последние несколько недель его не отпускало тяжелое, давящее чувство в груди — как будто что-то поселилось внутри, не давало толком вдохнуть. По временам он спрашивал себя, а не лучше ли было бы все это в самом деле прекратить? Одним махом? К чему эта суета, побег, когда можно по-мужски принять поражение?
— Мой фюрер? — офицер открыл дверь.
Снаружи ночную тьму разрезал луч прожектора, дождь сразу забарабанил по фуражке, потом по заботливо подставленному зонту. Фюрер поежился, почувствовал чью-то руку на локте, позволил увести себя к трапу.
Несколько ступенек, мягкий красный ковер, женские туфельки, кто-то снимает с него пальто, приятно пахнет парфюмом. Его усаживают в кожаное кресло, накрывают пледом.
Дождь бьёт по стеклу, заводится двигатель, не хочет ли он чаю, он не хочет чаю.
Самолет разгоняется, желудок уходит вниз. Руки беспокойно гладят подлокотники, будто ищут что-то, но никак не могут найти.
“Последний полет немецкого орла”, — думает Адольф.
Он проснулся рывком, словно выпал из тяжелого бреда. Перед глазами мельтешили картинки, на языке горчило. Было очень темно и странно тихо. Адольф скинул плед, глубоко вздохнул. Сердце билось как бешенное, но постепенно успокаивалось. К горлу подступил ком.
— Кто-нибудь, — слабым голосом позвал фюрер. — Йозеф! Клара?
В ответ ни звука. Куда все подевались? И почему так тихо? Мы приземлились? На дозаправку, может?
На его плечи легли чьи-то руки. Адольф вздрогнул, но прикосновение было мягким, нежным. Он провел пальцами по чужой ладони.
— Где мы?
— Ты достиг точки назначения, Адольф, — ответил бархатный женский голос.
Незнакомый.
— Мы в Аргентине?
— Нет, туда тебе нельзя.
— Но мы ведь летели именно туда.
— С чего ты взял?
Адольф задумался. Про Аргентину много говорили, но когда было принято решение? Кто отдал приказ? И главное, как им удалось улететь из осажденного города? От этих вопросов заболела голова — пульсацией спазма затрепетала жилка на виске, фюрер потер её влажной от пота рукой.
— Так где мы?
Шелест удаляющихся шагов.
Адольф начинал злиться. Он встал, покачнулся от резкого движения, подождал пока не пройдет шум в ушах.
В хрустальной тишине зазвонил колокольчик. Фюрер неуверенно двинулся на звук, дошел до стенки, нащупал ручку на двери, потянул ее вниз.
Дверь открылась с мягким шипящим звуком, он толкнул её, и зажмурился от яркого света.
Когда глаза привыкли, он осмотрелся. Он стоял посреди совершенно белой комнаты залитой ярким больничным светом. Откуда-то издали доносился мерный шум барабана, плеск воды.
Почему барабан?
Бум, цок, тщщщ. Один гулкий удар в самый центр мембраны, один словно деревяшкой о деревяшку, последний — как будто рассыпались сотни мелких костяшек по поверхности. Бум. Цок. Тщщщщ.
О чем он вообще думает? И где, черт побери, дежурный офицер?
Бум, цок, тщщщщ.
Стена напротив оказалась испещрена символами. Адольф подошел ближе, провел по ним пальцами. Он не знал языка, но понимал смысл написанного: первый час, первые врата.
Он слегка надавил на стену и та поддалась, распахнулись створки.
За первыми вратами широко раскинулась река. Адольф стоял на берегу, глаза быстро приноровились к тусклому свету звезд. Ветер едва касался кожи, слегка волновал тростник, росший у берега.
Было тепло, но фюрер все равно поежился. Слева показалась лодка — барка с плоским дном и резным носом.
Он в Вальхалле?
Барка подплыла ближе. На носу стояли двое незнакомых мужчин в набедренных повязках, на корме располагался Йозеф — его фюрер узнал, хотя тот и сменил привычную личину на голову орла.
Самолет тряхнуло, и фюрер снова проснулся. Голова гудела, или это шум моторов пробивался сквозь бурю?
В салоне было темно, только настольная лампа помогала Йозефу — тот сидел наискосок, как всегда погруженный в чтение. На его лице застыла полуулыбка, видимо в романе происходило что-то приятное. Что там написано на корешке? Не разглядеть, опять какая-нибудь чушь вроде “Приворотного зелья” или “Ночь для двоих”. Адольф не одобрял легкомысленного чтения, но сейчас он и сам был бы рад забыться, унестись по волнам воображения в солнечный день, где молодой парень, такой же вот милый сердцу ариец вроде самого Йозефа полюбил честную и чистую девушку, но не решается ей об этом сказать.
Как у них тогда было с Евой?
Они сидели за столиком на улице, и ветер играл в её волосах. Она жмурилась на солнце, улыбалась, смеялась, ела мороженное крошечной серебряной ложечкой из фарфоровой креманки. Сколько ей тогда было? Восемнадцать, может, девятнадцать лет. Ему было за сорок, он уверенно шел вверх, набирал политический вес, но все равно чувствовал себя безоружным рядом с ней. Она была хрупкой, нежной, легкой — как подступиться, как коснуться, чтобы не нарушить этой гармонии, этой красоты?
Она заметила его взгляд, отставила креманку, подняла руки и потянулась, похожая на кошку.
— Я целыми днями окружен мужчинами, поневоле забудешь какое это счастье — смотреть на красивую женщину.
— Я слыхала, что для того мужчины и женятся — чтобы хотя бы дома менять обстановку и компанию.
Адольф вздрогнул.
— Пожалуй, — неуверенно протянул он. — Но я не из тех, кто может жениться на женщине. Я весь без остатка принадлежу Германии…
Стало нечем дышать. Фюрер скорчился в кресле, сжал горло, сердце стучало кажется во всем теле. Когда же это закончится? И закончится ли хоть когда-то?
Принадлежу Германии, принадлежу Германии, принадлежу Германии…
— Мой фюрер, — верный Йозеф подскочил, отбросив книгу. — Вы в порядке? Вот, выпейте воды.
Адольф принял стакан дрожащей рукой, протолкнул несколько глотков сквозь сжатые зубы.
Нельзя об этом думать, это все в прошлом, навсегда в прошлом. Впереди долгая, скучная, простая жизнь. Особняк в пригороде, долгие вечера в библиотеке, теплое аргентинское солнце. Он начнет курить сигары, фюрер ведь презирал курильщиков. Новый Адольф будет другим, да и не Адольфом даже. Герман? Нет, слишком прозрачно, может Йоханнес? Пусть будет Йоханнес, пусть Йоханнес. Панетелы, короны, робусто, он будет курить сигары, он помешается на них.
Мир вокруг понемногу приходил в норму, фюрер махнул рукой Йозефу, чтобы тот возвращался на место.
Адольф закрыл глаза. Хорошо бы поспать, хотя бы час, хоть полчаса.
Самолет тряхнуло. Фюрер провалился в сон.
Он быстро падал, из груди вырывался клекот, клюв широко раскрыт, в воздухе оставался кровавый след, словно дым за подбитым мессершмиттом. Он пытался расправить крылья, подхватить воздушный поток, но не мог. Не было сил пошевелить даже пальцем, только падать, падать, падать.
— Господи, господи, — взмолился орел. — Прости меня грешного.
И тучи вдруг разошлись, дождь перестал яриться, и орла коснулся луч солнца.
— Господи, — фюрер почувствовал слезу на щеке, он где-то лежал, но где?
И кто это рядом? В бункере, они в бункере, приняли яд.
— Господи, — попросил он, — господи, отпусти мне, отпусти, прошу тебя.
Рука нащупала чью-то руку, глаза встретили глаза. Ева? Взгляд её остекленел, она не дышала. Ева, любимая моя, дорогая…
— Господи, — завыл Адольф, — господи, отпусти!
Где-то вдали все так же бил барабан.
Бум, цок, тщщщ.
Бум, цок, тщщщ.
Барка плыла по воде. Весла с тихим плеском разрезали воду.
Отпускаю, отпускаю, отпускаю, доносилось со всех сторон.
В груди в самом деле отпустило.
Барка скользила по реке, унося фюрера все дальше в загробный мир.