Сначала был нос.
Длинный, чумазый, веснушчатый и прямо перед моим лицом.
Дальше было небо, и изломанный горизонт, и чёрная трава, и рваный край плаща, и снова небо, и снова нос, но уже не так близко, и успели блеснуть зеленцой глаза, пока мир не продолжил крутиться.
Когда мир остановился, голова у меня не закружилась. Головы вообще не было. Значит, я покривила душой, не может быть никакого «перед моим лицом», если нет лица.
Душа – единственное, чем я могла покривить, без тела-то.
Без тела.
Без тела!
Паника накатила резко, отчаянно и душно. Будто меня в такой тесноте заперли, что ни вздохнуть, ни пошевелиться; только простор – вот он, и оков никаких, а вздохнуть нечем, и пошевелиться тоже нечем.
А кричать – есть чем. Только я не сразу поняла, что это мой крик.
– Крыло-клыки-клинки-в-кишки, – выругалась я, как только смогла складывать слова.
Зелёные глаза обладательницы носа и рваного плаща смотрели на меня с лёгким удивлением. Она сложила покрытые браслетами грубые руки в знак крыльев, потом опустила указательные пальцы вниз – клыки, – и разрубила воздух ладонью плашмя.
– Да будут едины твои… помыслы, – запнулась она, потому что вообще-то полагалось сказать «тело и помыслы», но… какое уж тут тело.
Стало неловко: не так уж часто встретишь в наше время единоверицу – теополитическая ситуация не располагает, – и ту я поприветствовала богохульством. От смущения я перевела взгляд вниз (как? без глаз?) и увидела у ног единоверицы котомку, на придавленной верхушке которой лежал толстый магический перстень.
Воспоминания взорвались зловонным всплеском, как из лопнувшей трубы.
– Не смей его надевать, слышишь? Не смей! – забыв, что не могу указать пальцем на перстень, заорала я.
На носатом лице отразилось непонимание, а миг спустя оно вдруг преобразилось, перетекло в широкую улыбку: улыбались, казалось, даже глаза и брови.
– А, ты про это, – она подняла перстень, провела по его металлу пальцем, цокнула ногтем по тяжёлому синему камню, и мир вокруг нехорошо зарябил. – Даже и не думала! К чему мне его надевать. Оно мне не для этого.
Насчёт «никаких оков» я тоже погорячилась: теперь, увидев перстень, я явственно чувствовала невидимую нить, тянувшую меня к нему. Как бы я ни передвигалась в своём новом виде, далеко от злосчастной побрякушки я не убегу и не улечу.
– Буду очень признательна, если ты не продашь мою тюрьму каким-нибудь несчастным, – вздохнула я. – В ней и так тесновато.
Останки чужих душ в вязкой жиже – те, кому не повезло раньше меня. Медленно, неотвратимо растворяются и становятся её частью, тщетно тянут оплавленные культи наверх, к равнодушному синему свету. В них тонут кристально-твёрдые обломки других душ – разрезанных так ровно, что в сломах можно разглядеть своё отражение, только оно двоится, и почти не видать лица. И я карабкаюсь наверх, что есть сил, и выгрызаю зубами путь, и точно знаю, что меня такая судьба не постигнет, пусть даже не пытается…
Но что я смогу сделать, если мародёрка захочет сбыть проклятый перстень с рук? Если вернёт меня в плен кладбища душ, и я не смогу докричаться до ничего не подозревающих покупателей…
Что угодно, чтобы не оказаться там снова.
– А продавать мне кольцо к чему? – почему-то обиделась видимо-всё-таки-не-мародёрка. – Это я его сняла с трупа, значит, всё, моё оно!
Она развязала котомку, и оттуда металлически блеснула груда разномастных штуковин. Я успела разглядеть пару дешёвых браслетов – такие были в моде, когда Клинок ещё не сошёл с ума, и мир заодно, – фруктовый нож, кусок часового механизма. Перстень отправился к ним.
– Я Кайше, кстати, – Кайше с видимым усилием закинула котомку за спину и протянула мне руку.
– Лефели, – представилась я и ответила на рукопожатие.
Прежде чем я осознала, что произошло, прозрачное подобие ладони развеялось десятком бледных искр.
– Ну ты же бесплотный дух, – Кайше пожала задранным кверху плечом, за которым не было котомки. – Можешь быть чем захочешь! Главное – не заморачивайся особенно, а то не выйдет ничего. Ну и придётся со мной попутешествовать, пока я до гнезда не доберусь, а вот когда доберусь… будешь к гнезду привязана, н-да, – и почесала лохматую копну волос. – Ничего, я найду побольше проклятых предметов, освобожу души ещё и оттуда, будет тебе компания! Я бы ещё кого-нибудь из кольца наружу вытащила, но ты была… единственным целым.
Кайше шагала и тараторила, а от перстня через невидимую нить связи тянуло чем-то холодным, расчётливым и довольным собой.
Кажется, я видела что-то ещё там, в тюрьме полураспавшихся душ… что-то…
Лучше не вспоминать.
Лучше не вспоминать, и правда. Лучше смотреть вокруг.
Мир изменился с тех пор, как я пала жертвой своей неосторожности. Границы разрезов мерцали в небе со всех сторон, рассекали горизонт и всё, что за ним. Вдалеке возвышались идеально ровные стены из земли и камня, которые никогда не осыплются, и зияли такие же провалы в клубящуюся бездну внизу. Сумрачно чернели редкие кусты ольшаника, тронутые отравой обезумевшего Клинка.
Я поискала внутри себя ужас, или скорбь, или хотя бы горечь по поводу того, чем стал для мира один из моих богов, но нашла только туповатое равнодушие. Я больше не принадлежу этому миру, я мертва, и сейчас мне показывают слайды о том, что осталось после меня. Или что-то вроде.
Значит, накроет позже, и моей новой спутнице снова придётся выслушивать мои вопли.
Вот, собственно, и причина, по которой только дух из прошлого вроде меня или странненькая Кайше могли оставаться троеверцами. Крыло и Клыки не проснулись с тех пор, как насытились творением сполна и отошли от дел. А Клинок пробудился и, никем больше не сдерживаемый, принялся уничтожать с таким трудом созданное. Ещё на моём веку случилось Первое Сечение: разрезанная пополам столица, сотни мёртвых птиц, столкнувшихся с незримой преградой, располовиненные люди, которые почему-то не умирали, но не могли пересечь границы и были обречены до конца своих дней бродить отдельно от самих себя. Доски полнились паническими новостями и одним и тем же слишком буквальным вопросом: ты цела? – только успевай стирать с них чёрную вязь слов, пока не превратились в нечитаемое месиво.
Весёлое было время, жаль, мы тогда не могли оценить. Думали, это происшествие на один раз – даже после Пятого Сечения, излившего в бездну целое море, надеялись, что теперь-то уж точно всё.
А теперь какое по счёту Сечение – Двести Двадцать Пятое? Не удивлюсь, если их перестали считать. Не удивлюсь, если и считать некому, и помешанная, которая несёт меня в своё гнездо – последняя из рода людского.
Кстати.
– Гнездо, говоришь?
Кайше прервала свою бойкую тираду.
– Говорю?.. А, да, говорила! Но ещё давно, ты меня не слушала с тех пор, что ли? Но нет-нет, я не в обиде, и да, гнездо. Я туда всё блестящее собираю, как положено. Как меня научили.
– Кто научил?
– Птицы, конечно! Ну, знаешь… птицы, – Кайше раскинула руки и принялась изображать полёт, бегая кругами. Котомка соскользнула и шлёпнулась в чёрную сухую траву. Звон барахла, беззвучное недовольство того, что сидело в моём перстне. – Летать меня научили, сокровища собирать научили. Яйца класть не научили, правда, я вместо этого, как остальные люди, кровоточу. Ты знала, что птицы кладут яйца? В крапинку?
Сначала я не могла произнести ни слова. Затем кое-как выдавила:
– Спасибо, я знаю, что такое птицы. И без телесных подробностей, пожалуйста.
– А, ну да, прости, у тебя же… – и многозначительно взглянула на мою призрачную форму, как бы она ни выглядела со стороны. Будто дело в том, что я бестелесна, а не в том, что есть вещи, о которых приличнее не говорить без особой нужды. – Но это здорово, что ты знаешь про птиц! Ты, наверно, очень давнишняя. Даже удивительно, что труп был таким свежим, когда я с него кольцо снимала.
Наверно, следующим я бы задала один из тысячи насущных вопросов и получила бы невнятный ответ. Вместо этого я ощутила панику того, что сидело в перстне, потом меня рвануло вниз, и я запоздало поняла, что земля разошлась, и котомка провалилась в бездну.
Такое маленькое Сечение? Или просто разрезанный островок суши каким-то чудом оставался целым, пока его покой не нарушил очень бойкий человек с очень тяжёлой котомкой?
Какая разница. Тьма вокруг была слишком липкой и вязкой, чтобы оказаться просто тенью, чтобы внизу меня встретил другой кусок отвалившейся суши. Что хуже – бесконечное падение или медленное разложение среди других таких же жертв?
Конечно, падение, дура, если я не выполню своё предназначение…
Не моё. У меня предназначения нет – если не считать предназначением скитаться по умирающему рассечённому городу в поисках пропитания, найти магический перстень, преждевременно обрадоваться и попасть в его ловушку.
Кайше падала вместе со мной, поняла я, взглянув наверх. Плащ полоскало, под ним виднелось какое-то устройство, а руки тянулись к котомке, но никак не дотягивались.
«Можешь быть чем захочешь», так?
Что ж, я хотела быть медузой, потому что я помнила моря и даже плавала в них. Медузы не падали, они поднимались вверх, вверх, отталкивались куполом от воды – от воздуха – от вязкой тьмы бездны…
Нить между мной и перстнем натянулась до предела, а я была всё ещё лишь бесплотным духом. Я снова ухнула вниз, но одного замедленного мгновения хватило, чтобы крепкие пальцы сомкнулись на завязках котомки.
Зачем я это сделала? Всё равно Кайше не жилец. Осталась бы она наверху, нашла бы другие побрякушки. Самый дурацкий поступок, который я видела в своей жизни и после…
Нет, ещё не самый. Потому что, уцепившись понадёжнее за котомку, Кайше раскрыла устройство на спине, и оно оказалось крыльями.
Крыльями! Зачарованными механическими крыльями, конечно, других артефактов для полёта нет и быть не может, ай да молодца.
Край крыла пронёсся в опасной близости от тускло блестящей границы Сечения, и Кайше неловко, но неумолимо начала набирать высоту.
От края свежей пропасти до границы было рукой подать, но горе-летунья умудрялась не зацепить ни то, ни другое, а мне оставалось только молиться.
Пусть Крыло поднимет тебя высоко-высоко.
Пусть воля Клыков проведёт тебя до цели.
Пусть Клинок… пусть Клинок не заметит тебя и позволит тебе остаться в живых.
Немного неловко молиться богу, возненавидевшему мир. Немного неловко молиться ему за того, кто раскрыл за спиной два крыла и подобрался так близко к проложенной им границе.
Потому что так уж вышло, что Клинок терпеть не может Крыло. Шрамы, оставленные Клинком на теле мира, можно перейти, перепрыгнуть, пересечь на дирижабле – но крылья они не щадят. Даже крылья аэропланов, даже искусственные крылья-артефакты – все обращаются в прах.
Первыми вымерли родные детища Крыла – драконы, грифоны, пегасы. Потом, наверно, пришла участь птиц и летучих мышей, но этого я уже не застала при жизни.
Я молилась, чтобы до собирательницы блестящего мусора очередь дошла ещё нескоро.
И наконец – моими ли молитвами, её ли ловкостью – лохмотья тьмы расступились, из них вынырнул край острова, и Кайше вместе с котомкой покатилась по угольно-пепельным цветам, поднимая в воздух облака пыли.
– Слава Крылу, сильному и свободному, слава Клыкам, что направляют нас, слава Клинку, что разит наших врагов, – закончила я.
– За меня – кхрр-кха! – Клыкам и Клинку можешь не молиться, если что, – просипела Кайше, отплёвываясь от чёрной пыльцы. – Я как-то больше по части Крыла.
Что ж, значит, не единоверица.
– Но как же благословение…
– А, это, – Кайше уселась поудобнее и повторила жестами: крылья-клыки-клинок. – Ну, я ж услышала, чьими именами ты ругалась. Думаю, сделаю приятно человеку. То есть духу. А так я молюсь только Крылу, ну, когда вспоминаю. Клыки странные и унылые. Клинок бешеный. Ой, прости, не подумала.
От перстня полыхнуло холодной яростью, но Кайше этого почувствовать не могла.
Я почти не разочаровалась. Когда я была жива, когда ещё были живы мои близкие, я и то оставалась белой вороной в своей вере. Друзья переметнулись на сторону Крыла – ведь что может победить зло, как не его архивраг? Семья молилась Клыкам: в мире, где беснуется Клинок, а дети Крыла гибнут под его лезвием, только одна вера обещала утерянные покой и ясность цели. А юноша с тонкой истерзанной душой, которого я имела несчастье любить, заявил, что Клинок в своём праве уничтожить прогнивший насквозь мир, и что необходимо ему в этом помочь – и начать почему-то с меня. С того случая я носила на теле шрам от кухонного ножа, а в душе – кошмар, в котором светлая кудрявая голова вновь и вновь кроваво впечатывалась в угол стены, а из безумных глаз испарялась жизнь.
Были и те, кто отверг сразу всех богов. Я не могла их винить, хоть и хотела: сложно молиться богам, два из которых уснули вечным сном, а третий поверг мир в хаос. Для такого нужна была моя глупость; для того, чтобы молиться только Крылу, как Кайше – смелость.
И безрассудство тоже.
– Почему ты прыгнула за своим хламом?
Наверно, я ждала, что она скажет что-то вроде: как я могла обречь невинную душу на вечное падение в бездну? Где невинная душа – это вроде как я. Но пора было признать, что мои ожидания не стоят ни гроша.
– Не хлам, а сокровища! И это я не первый раз её роняю, – Кайше с нежностью похлопала по спасённой котомке. – Если бы я свою добычу каждый раз бросала, что бы для гнезда моего осталось?
– То есть ты рискуешь жизнью ради своих... сокровищ? Каждый раз?
– Ну да, – кивнула Кайше. – И когда мне границу пересечь надо, а граница посередине пропасти – тоже. Но рискую я совсем чуть-чуть! Смотри, – и тут она без предупреждения прыжком поднялась на ноги и понеслась к противоположному краю островка, только мелькали драные подошвы ботинок.
Я последовала за ней, твёрдо решив ничему не удивляться, но нечто в перстне исполнилось ужаса.
Недалеко от края островка мерцала завеса очередной границы. За ней возвышался другой берег, внушительный и скалистый, совсем не похожий на местность, по которой Кайше бежала сейчас.
Со спины крылья, развернувшиеся под плащом, смотрелись комично – если бы ими двигала не магия, никого бы они в воздух не подняли, только запутались бы в ткани.
Не успела я задуматься, как именно Кайше собралась обхитрить безжалостную к крыльям границу Сечения, как незримая нить натянулась, выворачивая мои несуществующие внутренности, и мир с хлопком исчез.
Снова нагромождение истаявших душ, их мычащие, бессловесные стоны.
Снова ледяной синий свет, глухой к их мольбам.
Только не это, что угодно, кроме этого.
– Отставить панику, – прорычало над моим ухом.
В этом тесном пыточном мирке у меня были уши – и всё остальное тело тоже, но толку?
За горло меня держала жёсткая лапища, второй у её обладателя не было: от пояса до лба его наискось пролегал зеркальный разрез.
И действительно, раз уж Клинок рассекал тела, значит, души он рассекал точно так же, правда?
"Я бы ещё кого-нибудь из кольца наружу вытащила, но ты была единственным целым".
Я-то думала, речь о тех несчастных, кого освобождать уже поздно. Оказалось, вот кто ещё прячется в заколдованном камне... не целый.
Я расхохоталась товарищу по несчастью в лицо. В пол-лица.
– Истерики, – процедил тот, брезгливо разжимая хватку на моём горле.
Я рухнула на груду душ, и меня тут же облепили податливые ладони с куцыми пальцами.
– Слушай внимательно, если не хочешь угодить в бездну вместе с этой дурой. Останови её – как хочешь, но останови. Нельзя, чтобы она эту границу пыталась пересечь по воздуху – только по земле. Пусть обойдёт с запада, неважно, сколько других границ она перелетит, главное, чтобы не эту. Повтори, что поняла.
Я никогда раньше не видела этого человека, но в единственном глазу его пылал до боли знакомый огонь. Мне было не по себе, иначе я бы не повторила так послушно:
– Остановить Кайше, заставить обойти эту границу с запада.
– Иначе что?
– Иначе... обе упадём?
И даже не спросила, почему.
– Молодчина, – но хриплый голос не звучал как похвала. – А теперь иди. И ей про меня – ни слова.
Неизвестный толкнул меня в грудь, но я не упала к подножию горы душ, а вознеслась ввысь, прошла сквозь синий свет, пробкой от игристого вина вылетела наружу.
Здесь, похоже, не прошло и мгновения: Кайше только-только подбегала к краю.
– Стой! – заорала я.
Кайше притормозила, смешно махая руками.
– А? Что такое? Нет, это честно безопасно, ну, почти! Я перед самой границей крылья уберу, их граница за крылья не посчитает, только за странную махину за моей спиной. А потом снова раскрою и взлечу! Жаль, у птиц так не работает, зато у меня – да. Я так тыщу раз...
– Я не про это. Я, ну... что-то почувствовала. – Срочно что-нибудь соврать! – Как будто знакомое место, так и тянет меня к себе. На западе!
Кайше нахмурилась и прикусила грязный палец.
– Точно? – усомнилась она. – А то это ж до моего гнезда короткая дорога. Ну как короткая... До полуночи идти придётся, зато больше ни одной границы!
– Пожалуйста, – взмолилась я. – Я же никуда больше отправиться не смогу, когда ты перстень в своём гнезде оставишь. А так гляну одним глазком и всё. Это важно.
Кайше ещё помялась на месте, бормоча "запад, запад, запад..."
– Ну ладно, – согласилась она, и у меня отлегло от сердца, которого больше не было. – Ничему подобному про духов меня птицы не учили, но вдруг ты особенная. Мы шли на юг, значит, запад во-он там.
И повернула направо.
И, пока Кайше шагала под расколотым небом, оставляя за собой в воздухе клубящуюся чёрную пыльцу, я вспомнила наконец, где видела такой же взгляд, как у половинчатого незнакомца в магическом перстне.
Между светлых окровавленных кудрей, гаснущий, теряющий жизнь.
У моей любви, полоснувшей меня ножом во имя нашего бога.
***
Закатное солнце окрасило траву золотом, а клубящуюся бездну – кровью. Расчертившие небосвод границы, казалось, трепыхались, как тончайшие занавески на ветру – обман зрения в неверном свете. Границы Сечений – единственное, что осталось незыблемым в эпоху, когда сама земля раскалывалась и дрейфовала над голодным морем бездны.
Но бездна была не единственной, кто ждал, когда в её пасть попадёт очередная жертва.
Сладкую, бесконечно грустную мелодию я даже не услышала – почувствовала всей собой. И Кайше тоже, судя по тому, как она замедлила шаг, как ноги сами понесли её прочь от обрыва, вдоль которого она шла. Последние солнечные лучи вырезали гравюру из очертаний островов на фоне истекающих цветом небес, а мы, зачарованные нездешней песней, приближались к заброшенной усадьбе, заросшей чёрным плющом, утонувшей в диком саду.
Я понимала, что усадьба эта стала логовом упыря: порождения Клыков, в отличие от детищ Крыльев, от буйств Клинка пострадали не больше остальных. Правда, наверно, сейчас живут совсем впроголодь. Живая человеческая кровь придётся как раз кстати обитателю усадьбы.
Мне виделось логичным и правильным, что Кайше – та самая Кайше, о жизни которой я молилась всем богам, когда она чуть не опалила свои крылья – сейчас станет чьей-то пищей. Для этого, наверно, я её и сохранила – я бы и сама отдала упырю свою кровь, если бы она у меня была. Рассечённый незнакомец из перстня, я чувствовала, был полностью согласен. Выживание упыря было ценнее его предназначения, ценнее великого плана, ради которого он пожертвовал всем. Вторая его половина, оставшаяся вдалеке, не соглашалась и сходила с ума, но что дельного может сказать меньшая часть по сравнению с большей?
В том и была суть Клыков и причина, по которой они оставили после себя в мире немёртвых кровопийц. Людям необходим тот, кто знает, что им нужно, лучше их самих. Или нужно не им, а общему благу и великой цели. Иногда – цели, величие которой им не под силу осознать. В звуках мелодии и под светом просыпающихся звёзд мне открылась новая правда о моей вере. Да, в каждом человеке есть тяга к свободе от Крыла и тяга к уничтожению от Клинка, но это – слабости и несовершенства, а вовсе не часть вселенской гармонии, как я заблуждалась раньше. Только Клыки могли привести людей и мир к утерянной целости, только они могли утихомирить бешенство Клинка и помирить его с Крылом.
Подождите.
Да, это так, это высшая из возможных истин, но…
Клыки, которые уснули тысячу лет назад. Клыки, оставившие этот мир навечно – потому что так и должно быть, потому что человечество недостойно их направляющей воли. А, значит, недостойно и спасения от тяжкой участи.
И какой-то жалкий упырь, какой-то блудный сын величайшего из трёх богов, смеет всуе упоминать его имя ради собственного пропитания?!
Блудная дочь, если быть точной.
Из провала окна усадьбы выползла тощая, гибкая фигура и оскалилась на нас сквозь водопад сальных волос. Мелодия стала громкой и призывной, она требовала и повелевала, но моя праведная ярость была сильнее.
Я запела.
В жизни я не могла похвастаться ни слухом, ни голосом, не появились они у меня и в посмертии. Я что было духу орала храмовый гимн, его безжалостно искалеченную версию. Вечность назад мы всей семьёй пели его – после Второго Сечения, когда всем было страшно, когда у всех была надежда, нужно было только пришпорить её, поверить, что мы вынесем любые испытания. Видят боги, мне и сейчас нужна надежда. И Кайше тоже. И даже неведомому рассечённому с его планом и предназначением, какими бы подозрительными они ни были.
Немузыкальные вопли заглушили дивную мелодию, вымывая из моих мыслей и покорность судьбе и упырице, и слепое поклонение Клыкам. Упырица зашипела от досады и бросилась на Кайше одним неестественно длинным прыжком.
Но Кайше была готова.
С ответным воинственным кличем она выпустила когти – когти?! – и вцепилась упырице в иссохшее зубастое лицо, не давая клыкам коснуться своей кожи. Они покатились по земле, длинные грязные ногти немёртвой женщины пропахали борозды на щеке живой. Кайше перехватила голову упырицы одной рукой, второй молниеносно выудила что-то из складок одежды и сунула себе в рот.
Полыхнуло пламя, и ночь разорвал пронзительный визг, ничем не напоминавший прежнюю чарующую музыку, и даже моё пение показалось бы райской свирелью после такого звука.
Наконец упырица с испепелённой головой затихла. Звякнула упавшая фляжка, Кайше принялась смешно отплёвываться и утираться рукавом. Когти втянулись, но не в пальцы: теперь я разглядела, что они прятались в браслетах.
Сначала крылья, теперь это. Артефакт на артефакте, неудивительно, что она до сих пор умудрялась выжить.
– Ну, Лефели, надеюсь, ты не за этим меня потащила в обход, – насупленно произнесла Кайше, разглядывая в темноте кровавые пятна, расплывшиеся на рукаве.
– Вот уж точно нет, – меня всё ещё трясло. Я подозревала, что засевший в перстне незнакомец лез в мои мысли, но, по крайней мере, он делал это вежливее, чем упырица. Хотя бы не надругался над моей верой.
– Ладно, пожалуй, здесь мы и заночуем, – решила Кайше, осматривая одичавший и почерневший сад и принюхиваясь. – Упыри не птицы, вместе не гнездятся, да и не чую я тут больше никого.
Сорвала с ближайшего дерева грушу, надкусила. Мякоть так ярко белела в окружении кромешного мрака, что, казалось, аж светилась.
– Драться так тебя тоже птицы научили?
– Кто ж ещё, – хмыкнула Кайше. – И да… если ты и правда не заманила меня сюда и передумала в последний момент, то спасибо. Одна я бы к этой дамочке как кур в ощип угодила.
– Хочешь услышать ещё моего великолепного пения – не стесняйся обращаться.
Кайше расхохоталась.
Опустилась на землю, бережно положила котомку у корней груши, плотно завернулась в плащ и улеглась головой прямо на свои драгоценные сокровища. Да уж, уют, которому позавидовала бы лучшая столичная гостиница – если бы существовала по сей день.
– Петь я тебя не попрошу, а вот сказку на ночь расскажи. Мне птицы рассказывали, когда я дитём была.
– Из меня сказочница…
– Оправданий слы-шать-не-хо-чууу, – Кайше зевнула с трогательной беззащитностью и свернулась в калачик. Зашипела, перевернулась на другой бок: раненой щеке не понравились острые края железяк в котомке.
Сказок я и впрямь не знала, зато хорошо помнила Писание. И начала пересказ не спеша, с самых истоков: как Единый бог, чьи крылья порождали ветра, а клыки могли перекусить горы, создал землю и людей. Как он выковал Клинок, надеясь, что тот станет ему верным товарищем, и как Клинок предал своего создателя. Как отрубил оба крыла; одно покрошил до мельчайших перьев, и из них вырос лес, а второе успело скрыться. Как вырезал клыки и закопал их в зыбучих песках. Как захватил ставшее беспомощным тело бога.
Кайше мирно спала, а я говорила и говорила, пока солнце не тронуло бездну на востоке: как долго и безуспешно воевали Крыло, Клыки и Клинок; как Крыло породило драконов, грифонов и пегасов, а Клыки – упырей; как все три части Единого бога поняли, что ни одному не одержать верх, и прекратили сотрясать землю, небо и море. Как уговорились уснуть навечно и оставить мир людям, зверям и своим детям.
Наутро мы продолжили путь, и я всё так же направляла Кайше по пути, указанному незнакомцем из перстня. Мы шли по поредевшим рощам и оскудевшим полям, по высохшим руслам рек, полным костей и погребённых тайн, один раз карабкались по известняковому карьеру. Земля превратилась в дырявое лоскутное одеяло с границами Сечения вместо ниток. Это была не моя земля, я не могла по ней горевать.
Даже Кайше иногда казалась ненастоящей.
После полудня я почувствовала команду, исходившую от перстня: стоять!
Я застыла как вкопанная, хотя меня, бестелесную, было нечем и некуда вкопать.
Кайше обернулась.
– Ты меня привела к моему гнезду, – нахмурившись, протянула она. Почесала покрывшуюся засохшей коркой рану на щеке, настороженно подобралась. – Оно совсем близко, до него всего одна граница, – и указала на дрожащее марево впереди, разделившее пополам деревья и кусты, но не землю. – Ты уверена, что…
Со стороны границы раздалось дребезжание, из поросли выкатилась пузатая, покрытая патиной лампа и остановилась аккурат у прозрачного раздела.
– Это же одно из моих сокровищ. Кто… – и набрала в грудь воздуха. – Кто разворовал моё гнездо?!
Отозвалось только эхо. Никто не разворовывал, хотела сказать я. Головоломка мучительно медленно начинала складываться. Я чуяла, что именно находилось в той лампе, а Кайше не чуяла, а Кайше побежала к границе со всех ног, а я даже не могла предупредить, застыла без движения, и это было во сто крат хуже, чем когда я впервые поняла, что лишилась плоти и крови.
Да.
Наконец-то.
Безграничные ликование и восторг – не мои. По ту сторону Сечения и по эту. Кайше пересекла черту, а котомка за её спиной – нет. Застыла намертво.
«Если не хочешь угодить в бездну вместе с этой дурой»…
Он ведь даже не соврал тогда. Даже не соврал.
Потому что именно эту границу перстень, ставший моей тюрьмой, пересечь не мог.
Рассечённые не могли находиться по одну сторону Сечения, и, видимо, душ это тоже касалось.
Большая часть рассечённого незнакомца – ноги, половина торса, рука, полголовы – вылетели из проклятого кольца.
Меньшая часть – вторая половина торса, вторая рука, вторые полголовы – явились из лампы.
Кайше зарычала, из её браслетов выросли когти, но что когти против бесплотного духа?
– Явись, великий Клинок, порази своего последнего врага! – Сколько в этом вопле было экстаза, сколько страшной радости. – Твой смиренный слуга приносит тебе в жертву последнее, что осталось от ничтожного Крыла! Говорит твой слуга, благословлённый твоей разрушительной силой! Говорит у оставленного тобой следа на этом жалком мире! Услышь мой зов!
И бог услышал зов.
И бог откликнулся.
Кайше догадалась разрезать когтями лямки и кинуться в бегство, но было уже поздно.
Лезвие гигантского меча заслонило небо, и волна ледяного безумия прокатилась по лесу и по всей моей душе.
И ледяного гнева. И божественной силы. И жутчайшей, нечеловеческой тоски, от которой хотелось выть.
Целый огромный бог, один из моих богов, так ненавидел одну маленькую Кайше с её искусственными крыльями и когтями, с её прямотой и странностями, с её…
Ну да, конечно, её выучили птицы. Летать, гнездиться и собирать блестящие сокровища. Яйца класть вот не научили, а дышать огнём – вполне.
Известное дело, что птицы дышат огнём.
Кто же ещё, правда?
Душа рассечённого не выдержала призыва своего бога, разлетелась на куски, не могла больше мной управлять.
Что, незнакомец, думал, я ничего не смогу сделать? Думал, ценой своей после-жизни даруешь победу одному из моих богов над наследием второго?
Ошибаешься.
Ведь я могу быть чем захочу.
Моё призрачное тело росло и удлинялось – более угловатое и тонкое, чем человеческое. Более ловкое и гибкое. Я взвилась в прыжке, оттолкнувшись от воздуха, и взлетела вверх, к рукояти Клинка.
Лезвие замахнулось.
Я попыталась вцепиться в рукоять, промазала, меня зацепило гардой и отбросило бы – если бы было что отбросить.
Лезвие пропахало новую границу рядом с прежней. Затрещали деревья, загудела земля, начиная раскалываться, но Кайше – Кайше увернулась, умница, молодец!
Клинок замахнулся второй раз, но не опустился.
Потому что я вонзила в его рукоять свои клыки.
Вполне материальные клыки.
Божественная сила исходила отовсюду – от рукояти, от лезвия, от гарды. Мне оставалось только принять её, а как можно не принять силу одного из своих богов, которому молилась с детства и до смерти, и даже после?
Я обхватила рукоять узловатыми руками и уродливыми упыриными ногами. Возможно, менее голодные упыри выглядели приличнее, но я видела только одну, у меня не было примеров получше.
Клинок ждал приказа.
Я не сразу поверила, но – Клинок и правда ждал приказа. Моего приказа. Точнее, приказа Клыков.
Тех Клыков, что шептали ему ночами о власти. О том, как наглые, ничего не смыслящие в жизни и в творении Крылья жаждали погрузить мир в хаос отвратительной свободы. Ты был выкован, чтобы уничтожать, чтобы карать – так давай будем карать вместе?
Я тонула в памяти Клинка, в памяти затравленного, обманутого зверя. Познав радость уничтожения, он отсёк от себя и тех, кто пытался им властвовать, но потом…
Потом было только одиночество.
Одиночество битвы. Одиночество ложного перемирия, когда генералы всего лишь смертельно устали, а не разрешили свои разногласия. Одиночество вечного сна.
Если он покрошит мир на мелкие куски, как некогда первое Крыло, станет легче, правда?
Неправда.
Но если тебе так нужен приказ – я отдам его.
Ты был льдом – так стань же пламенем. Стань раскалённым добела железом. Ты больше не будешь резать – ты будешь паять.
Мой бог повинуется мне, и от жара нехотя занимается огнём чёрный лес.
Изменившаяся божественная сила пронизывает всё существо воспитанницы драконов Кайше. Её тело растёт, покрывается чешуёй, браслеты превращаются в настоящие когти, а за спиной распахиваются всамделишние крылья.
Её огненное дыхание сотрясает небеса, а взгляд полон непонимания.
Может ли она мне верить?
Не знаю. Теперь у меня слишком много власти, поэтому вряд ли.
Знаю только одно: мы можем что-то исправить. И я что есть лёгких – немёртвых, упыриных лёгких – кричу ей свой план.
Она молчит пару мгновений и соглашается.
Драконица Кайше с лёгкостью истинного дитя Крыла соединяет две расколотые половины острова: граница даже не думает испепелить её крылья. Я отдаю приказ раскалённому Клинку и подношу его к границе Сечения.
Шипя, срастается прижжённая рана на теле мира.
Сколько ты их наделал, глупый Клинок? Две тысячи тридцать девять, говоришь? Долго же я спала.
Значит, у нас есть ещё работа. Осталось две тысячи тридцать восемь.
Крыло, клыки, клинок, Дуэль №60 Big Fish vs felidae vs Элиза Маджерская
Список форумов · Внутренний город · Форумы Арт-пространства «Понедельник» · Литературные дуэли
