Автор: Элиза Маджерская
Мысль была простой и прозрачной, как зерно граната. Диво, что она не пришла в голову раньше.
Океан на краю сознания всё так же ворочал камни на дне. Фоос прислушалась, не насторожился ли он, не ухватился ли волной за мысль, не пронёсся ли по его недрам гневный гул.
Океан не услышал мысль. Океану было всё равно. И тогда Фоос подумала её смелее, почти в полную силу.
Она может сбежать.
Сбежать туда, где на много дней пути – море песка. Или ещё дальше – где хвоя затмевает небо и душит листву, или где под тонкой коркой мха спит навечно замёрзшая земля. Туда, где люди убили своих богов и осквернили их тела.
Фоос услышит смертные хрипы надземных богов, увидит, как они содрогаются в агонии, сожжённые пламенем человеческой страсти, пронзённые жадными, голодными бурами. Посмотрит в их стекленеющие глаза и поймёт: здесь она свободна.
Улица залита солнцем, в его мареве явственнее и благоухание растений, и животная людская вонь. И то, и другое расступается перед бризом: он несёт с собой соль и неизбежность.
Скоро она будет там, где ветра поют о другом.
Вокруг вокзала громоздятся дома и деревья, и Океан не видно смертными глазами. И всё равно глубина близко, слишком близко – она с Фоос всегда, даже в занавешенных шторами комнатах, даже в подвальной прохладе.
Почему она раньше не пыталась уехать?
У головы поезда корабельное рыло, кресла, набившие его нутро тесными рядами – жёлтые, как леса водорослей в северных водах. Нет, не как водоросли – как лепестки адониса, а что до формы… люди любят приводить свои творения к единому виду.
Женщина с нарисованной улыбкой произносит пустые слова, и Фоос всходит на борт. Никем не замеченная: люди видят коричневое платье и отмечают старомодный фасон; люди видят седину в волосах, излом губ, и думают, что Фоос немолода. Что для людей – ушедшая мода, то для Фоос – мгновение ока назад. Что для людей почтенный возраст, то для Фоос – дуновение ветра.
Люди скоро забудут лицо Фоос, и Фоос скоро забудет лица людей. Людское «скоро» – два удара сердца, её «скоро» – два людских поколения.
Поезд тронулся почти без шума, заскользил по зеркальной глади рельс. Вынырнул из города, пронёсся по прибрежной пене окраин, и Фоос отвернулась от окна, чтобы не видеть, как под бликами солнца дремлет вечная глубина.
Город, покинутый Фоос навсегда, присосался к Океану чумной блохой, испуская отраву в его недра. Человек и Океан сплелись в ядовитом объятии, но некоторые боги людям не по зубам. Стоит достаточно осквернить его тело, стоит умертвить достаточно его слуг – и Океан поглотит и кишащие людские селения, и бездыханные тела надземных богов. Море песка станет просто морем. Хвойные леса захлебнутся в солёной воде. Земля, что замёрзла раньше, чем явилась на свет Фоос, оттает и обратится дном.
Ей надо бежать в горы. Туда, где глубина не сможет тягаться с высотой.
Не слышишь меня? Не чувствуешь, как я ускользаю из твоей хватки?
Глубина молчит.
Поезд вновь нырнул в город – другой, более мощный, более ядовитый. Сменились лица, усталые и суетливые. На креслах цвета лепестков адониса – то яркие коралловые рыбки, то невзрачные илистые крабы.
– Мам, а тётя – памятник, да?
Фоос вспомнила, что нужно моргать.
Дитя вздрогнуло и попятилось, когда Фоос посмотрела сквозь него.
Поезд тронулся.
Рельсы, льнувшие к побережью, развернулись вглубь и увлекли поезд за собой. Океан остался незримым присутствием позади, шевелил волосы на затылке, но не более.
Что если дальнейший путь Фоос снова проляжет рядом с Океаном? Уже не здесь, конечно – там, где ту же воду, ту же соль, ту же глубину люди зовут морем. Океану неважно, где и как его зовут люди – он возьмёт своё, если решит, что оно посмело его ослушаться.
Надо проложить путь там, где вода только пресная.
Или, может… впервые шагнуть в небо? Подняться на зыбком творении человеческих рук?
Небеса противоположны её сути, но свою суть она решила отрицать до конца. Надо лететь – летучей рыбой, оторвавшейся от стаи, опалившей плавники на подлёте к Солнцу.
Фоос не опалит плавники и не упадёт обратно в глубину. Если самолёт разобьётся, унеся с собой мимолётные жизни, он должен будет вернуть её с небес на землю. Не в Океан.
Так по земле или над землёй?..
За окнами – плеск. Тихий, а прорвался сквозь стук колёс и людской гомон.
Там, где должна была простираться равнина, разливалась ласковая синяя волна.
Фоос вскочила с места.
Никто из людей не заметил – ни её поспешности, ни невозможной воды за окном. Щебетали коралловые рыбки, илистые крабы впивались клешнями в экраны. Дитя, принявшее её за памятник, само теперь смотрело сквозь неё, задумчиво сунув в рот кулак.
Фоос ринулась вперёд, вперёд – к голове поезда. Волна догоняла её без труда, игриво мерцала там, снаружи, начинала захлёстывать окна.
Неправильно, не вперёд нужно. Фоос рванула дверь вагона с нечеловеческой силой, и женщина с нарисованной улыбкой не изменилась в лице, когда её окатило пеной брызг. Фоос взвилась вверх, уцепилась за что-то на крыше, выкарабкалась наружу.
Она боялась, что волна схватит её прежде, чем она успеет взобраться. Зря боялась, волне не было нужды её хватать.
Бездонная синь залила всё от горизонта до горизонта. Ни полей, ни гор, ни городов.
Океан уже поглотил людей?
А были ли люди?
Крыша поезда качнулась под ногами. Фоос обратила взор вниз.
Она не тонула – это глубина падала наверх.
Остров людского мусора, перевитый водорослями, испещрённый ракушками, ринулся к поверхности, обдал Фоос вонью химического и вонью мёртвого – и исчез.
Косяк тунцов полыхнул тусклым блеском, вытаращился сотней неумолимо приближавшихся глаз – и тоже пропал, не достигнув грани между водой и воздухом.
Вода всё темнела и темнела, безвозвратно поглощая солнечные лучи. Безоблачному небу, казалось, не было дела до того, что его неизменное зеркало перестало его отражать.
Нагретый солнцем металл наконец погрузился под воду целиком, и ног Фоос коснулся почти уже лёд. Человеческая оболочка кровоточила, стекала ошмётками с древнего, такого мощного, но такого бессильного перед глубиной тела. Под лопнувшей кожей взбугрились покрытые чешуёй мышцы. Подёрнутые сединой пряди унесло потоком: теперь с черепа Фоос на поверхность воды ниспадали кружевные щупальца медузы.
Она не видела своего лица – его, как и небо, нечему было отражать.
Очертания поезда окончательно растворились во тьме – теперь в ней угадывалось непостижимое ни смертному взгляду, ни взору Фоос. Клубилось комками дыма, переливалось более чёрным, чем чернота вокруг. Чешуйчатые пальцы Фоос светились отчаянной бирюзой, но отражённый солнечный свет тут же глотал мрак.
И в одно мгновение неясные силуэты сложились в один, до боли детальный. До малейшей извилины, до малейшей прожилки, до каждого слепого глаза и каждого зуба каждой разверзнутой пасти. От горизонта до горизонта – и намного, намного дальше.
Глубина – это больше, чем путь от поверхности до дна.
Глубина – это то, что ждёт тебя внизу. И непременно дождётся.
Воздух, небо и солнце исчезли – как не бывало.
Только не снова. Пожалуйста, только не снова.
Ледяные объятия Глубины распахнулись, и Фоос растворилась в них. Пульсирующая масса сдавила тело, слизь заползла под чешую, едкий дым хлынул в глаза и глотку. Фоос разинула пасть, попыталась закашляться, но Глубина тут же заполнила её целиком – и принялась перековывать изнутри с нежной тщательностью творца.
Когда Глубина с ней закончит, когда исторгнет Фоос из своего нутра, а своё нутро – из Фоос, путь наверх будет заказан. Если она покинет Глубину, если всплывёт к поверхности – её разорвёт изнутри, как глубоководную рыбу, выловленную рыбаком, и останется только груда разбухшего розового мяса.
Ни за что.
Фоос вспомнила солнце, и цветы адониса, и людскую отраву на лике земли. Вспомнила всей своей полупереваренной сущностью, наполнила мыслями о самом ярком, о самом жгучем, о всём противоестественном Глубине. И, не отпуская этих мыслей – взорвалась. Тысячей мелких светящихся снарядов – чтобы, может, в последний миг унести Глубину с собой.
***
Верные слуги Глубины не перечат ей, не позволяют вольностей, не думают о воле. Латают дыры в её теле, склеивают порванные жилы собственной слюной, вычищают камни из слепых глаз.
У каждого на лбу – крохотная звезда, дар самой Глубины, знак её благоволения.
Крохотные звёзды не знают, кому они служат, кому освещают путь.
Они знают только одно.
Нужно светить что есть сил.