Автор: Persian_Cat
Ох, сот, ну что ты разнылся, что река мелковата? Какой плот, зачем сплавляться – пешком дойдём.
Нет, не боюсь я плавать. Точнее, ребёнком не боялся, а как Анваем стал – не пробовал.
Не понимаешь? Давай устроим привал, расскажу, за что меня из племени изгнали. Может, поймёшь.
Так жизнь мне подпортил гаупасон. Большая рыба. До сих пор вспоминаю полный рот зубов-крючков, и по загривку холодок иголками прокатывается.
Ты, наверное, знаешь: пятношкурые на них охотятся. Я тоже мог бы, и охотился бы – не случись то, что случилось.
Они – пятношкурые – зовут больших рыб Метланмеа, что значит «хозяева океана». Произносят это уважительно, с придыханием. Вот так вот: убивают, но уважают, уважают и убивают.
И я так говорил. Нет, не я – то был Кан. Дитёнок Кан – так все ме… его звали.
Но давай по порядку. У пятношкурых как принято, знаешь? Каждый этап отмечать татуировкой. Зуб дитячий выпал, а свой вырос – время первого узора пятнастого. Набивают его красной краской из улиток – ох, и болюче!
И после первой татуировки тебе уже не дадут покоя. Это с зубом всё легко, само собой происходит. Ну, разве что после на полях в два раза больше работать заставляют. А дальше каждый новый этап – это новое испытание.
Три года от зуба проходит – первая охота. Сразу кабана от тебя никто не ждёт, но хоть кроля поймать и забить обязан. С первого раза не получилось – назавтра идёшь снова, и снова, и снова. Хоть дневаешь и ночуешь в лесу, но свою первую добычу принести должен. Кто в чащобах сгинул – уже не часть племени, но большинство всё-таки с дичью возвращалось.
Кан своего кроля словил. Надо быть совсем сот, чтобы провалиться. Силки-то всех учат ставить, как и приманивать зверьё к ловушке.
У тех, кто с лесной охотой справился, наступает время вторых пятен – лазурных. Для этой краски с самой верхушки синелистного дерева сдирают молодые побеги. С голубыми пятнами ты уже не просто собиратель, и не сеятель - а миназа, «тот, кто берет кровь». Звучит гордо. Почти как воин.
Проходит ещё три года. Время чёрных пятен, из чернил спрута. Через три года от них – уже пятна белые, краску для которых из толчёных ракушек делают. Тогда ты уже совсем мужчина, и можешь выбрать себе женщину – это даже не испытание, а награда.
А вот когда черные пятна – это порог, переход от детства к взрослой жизни. Ты становишься авьенже – «тем, кто забирает своё в борьбе». Прошедшие испытание на черное лишаются детского имени и получают взрослое.
Кан жаждал переступить через порог. Когда настало его время пройти испытание, воодушевление разрывало ему грудь – настолько Кан был счастлив. В нетерпении он открывал заговорённый мешок с сорго на приманку и вдыхал его земляной аромат. Десятки раз он проверял гарпуны, убеждаясь, что те достаточно заточены, а потом перепроверял опять. И так, пока не порезался о кость, убедившись: оружие против гаупасон остро.
Отец взял его на лодку вместе с ещё двумя бывалыми охотниками, и те скабрезно шутили. Говорили: первая охота на Метланмеа похожа на первое соитие с женщиной. Чувствуешь себя нелепо, не знаешь, что делать, а потом оно как-то само собой идёт как надо. Сколько мне тогда было – двенадцать? Агрх… Проще говоря, их шуток и сравнений Кан-дитёнок не понимал.
Они гребли в океан, лазоревый в своём летнем спокойствии. И Кан грёб, задыхаясь: то ли от напряжения, то ли от предвкушения. «Сипан!», – закричал отец так, что Кан вздрогнул. На языке пятношкурых это значит «остановиться и убрать весла».
Какое-то время отец и двое других охотников молчали. Кан напрягся, как натянутая нить. Лодка, до этого с пеной разрубавшая воду, мерно закачалась на волнах. Шёпот океана ещё никогда не казался таким неприветливым.
Будто подражая большой воде, отец зашептал: «Метланмеа под нами». До сих пор не знаю, как он почувствовал это, и, наверное, никогда не узнаю.
Рукой он указал приподняться. Взяв мешочек с сорго, Кан медленно повиновался. Вода внешне казалась пустой и безжизненной. Он взял горсть зерен и посеял за борт, затем ещё одну. Из глубины навстречу прикорму взмыл ураганчик рыбок с красными спинами. Третья горсть – и рыбки закружились у самой поверхности, чуть ли не отираясь белыми боками о лодку с неприятным шелестом.
«Пора», – сказал отец Кану и протянул гарпун с уже привязанной верёвкой. Другой её конец на свои мощные руки наматывали бывалые охотники. Ухмылялись, не веря, что у «дитёнка» получится с первого раза, но всё равно готовились тянуть гаупасон.
Кан вглядывался в красно-белые потоки рыбок. Он искал серую морду Метланмеа, хотя все ему и говорили, что хозяева океана такими становятся на берегу. В своей же стихии они ярче лазоревой краски из синелистного дерева, а светлые полосы на их теле светятся белым, как луна.
Да, Метланмеа прекрасны и одновременно ужасны, я это запомнил.
Кан едва успел замахнуться, как тупая и огромная морда вырвалась из воды и взревела. В такой пасти не то что дитёнок, а целый взрослый поместился бы.
Брызги от плавников заставили зажмуриться, и Кан не глядя метнул гарпун. Рёв перешёл в плач. Перекрутившись в воздухе, рыбина шумно завалилась в воду. Поднявшейся волны хватило, чтобы перевернуть лодку.
Очутившись в воде, Кан в панике выпустил весь воздух из груди. Уже задыхаясь, он увидел Метланмеа в дыму крови. Медленно, как крышка старого сундука, пасть рыбины отворилась, обнажая крючковатые зубы в три ряда.
Сейчас я понимаю, что та кровь была от моего гарпуна, вонзившегося в бок гаупасон. Но тогда, в тот момент, мне казалось, что это кровь пятношкурых. Всех, кто убит в океане в охоте на Метланмеа. И моя – в первую очередь. Если бы отец меня… Кана не вытащил, я бы с тобой здесь не сидел. Слышишь, сот? Или ты уснул?
Обратно в деревню вернулись только Кан с отцом. Те двое, что привязали себя к гарпуну, пошли на дно вместе с гаупасон. «Этот Метланмеа был слишком велик для нас», – утешал отец. – «Попробуешь ещё раз, позже».
Приятного чувства предвкушения у Кана больше не было. Вместо него поселилось что-то мутное и холодное. Когда пришло время второй попытки, Кана насилу посадили в лодку, и он начал задыхаться. Также, как тогда – перед Метланмеа. Едва лодка тронулась, он прыгнул за борт и погреб к берегу. Стоя на четвереньках на песке, Кан никак не мог надышаться и плакал, как дитя.
Я ведь говорил, что после первой татуировки остановить цикл нельзя? Либо иди дальше, либо тебя вышвырнет из круга жизни. Так Кана и вышвырнуло. Он лишился детского имени, а взрослого – так и не заслужил. Для пятношкурых стал обузой, для родителей – позором. Ни дитё, ни мужчина. С такими у племени разговор короткий: хвост обрубить, татуировки – изничтожить порезами, да выпнуть в лес на рассвете. Не сдохнет если – то житья ему ни в одной деревне пятношкурых всё равно не будет.
Когда Кан умер, родился Анвай – переросль. Это не имя, а прозвище, как ты мог догадаться, если не совсем сот, конечно.
Хорошо, что в ваших краях большой воды нет. Реки по колено – это хорошо, сот. Где мелко – там гаупасон нет.