Две фигуры шатко-валко трусили по льду. Если можно одновременно и спешить, и осторожничать – то это про них.
Виктор наблюдал с набережной. Ежился и нервно постукивал ручкой по бумажному листу. Сырость перебивала и без того едва уловимые потоки эфира.
Те двое казались шубами на тонких ножках-спичках. Виктор силился разглядеть в них людей – хоть одну-единую черточку, чтобы внести ярким образом в тетрадь. Но пусто: он раз за разом взывал к эфиру, но со стороны реки до него доходили только феромоны страха. Почти животного, и слова будто чеканкой отбивались: «Бежать, бежать…»
Эфир как от горечи поморщился. Виктор попробовал на вкус новую эмоцию и, выругавшись, сплюнул. Смесь сожаления и трусости: «А может вернёмся?» Нет, нет, глупцы, – хотелось кричать, – уходите прочь, пока город не сомкнул клещи. Не останавливайтесь, не повор…
Они провалились под лёд.
Так резко, что рука Виктора скользнула по тетрадному листу нервным росчерком. На душе стало так мерзопакостно: он ведь чуял их надежду, решимость – горячие и сладкие, как попкорн в карамели. Потому и пошёл за ними, благодаря случайность. А теперь…
Закрыл тетрадь и убрал за пазуху. Выше поднял воротник куртки, прячась от сырого ветра. С ненавистью и одновременно тоской посмотрел на реку: лукой огибающую город, некогда кормилицу, а ныне – контрабандистку.
Но и этому амплуа скоро придёт конец: городские стены наступают. На ряжевых основаниях из воды вырастают башенки: одна выросла – очередь следующей, а между ними – арка с решеткой. Чтобы вода лилась, а люди – нет. От берега по воде тянутся два уродливых щупа, по бокам от города, а как встретятся – не станет ледяной тропы. Не станет надежды со вкусом заречного попкорна.
Виктор выдохнул облачком пара и раздосадовано побрёл в город. Город на горе, город-гору, гор-город – нависающий однотонной массой. С высокими потолками и до ужаса узкими окнами, тесными от массы колоннадами и аляповатой лепниной – уже облезлого свидетельства былых красоты и величия.
От домов окружающие город стены отличаются прямотой и незамысловатостью. Когда-то их не было, да и сам их вид говорит о том, что это – новодел, выкидыш от совокупления идеологов обособления и жадных до богатства чинуш. Когда-то стен не было, но память человечья коротка – и вот: всем кажется, что они были всегда.
Полетели белые мухи, крупные и колючие. Виктор сбавил шаг и поднял голову к небу. Свинцово-серое, оно будто заплакало, но от холода сорвавшиеся слезинки превращались в лёд.
Эфир всколыхнуло волной противоречий за секунду до. Он даже не успел ни удивиться, ни толком испугаться, как чья-то рука легла на плечо.
«Только бы не спугнуть». Беспокойные и холодные мысли змеи, которая испугалась больше человека, наступившего в её гнездо.
Виктор скосил взгляд: ручка оказалась женской, в плотной перчатке. Та опушкой как кляпом затыкала рукав фетрового пальта. Право же, может ли быть изящная дама опасна? Возьми себя в руки!
– Господин Корьев? – негромко обратилась женщина (если судить по голосу – совсем молоденькая). – У меня к Вам письмо.
Нервно посмеиваясь, Виктор выпутался из её хватки и повернулся. Незнакомка оказалась привлекательной девушкой, всю миловидность которой портила строгость в лице и зажатость позы.
– Так давайте же его сюда, – он обратился приветливо, но голос предательски дрогнул, выдавая недавнюю насторожённость.
– Нет-нет, не здесь! – девушка сделала жест рукой, будто останавливая, и воровато огляделась.
Затем шаг к нему – совсем неслышный, и вот она уже зашептала на ухо:
– Это от вашего друга, – каждое слово отдавало потоком жара. – Есена Светлого.
Она отступила и исподлобья посмотрела на Виктора. А у того будто вся кровь ушла из тела, и нутро скрутилось в тугой узел.



Волком смотрят городовые – а Осип им улыбается. В очередной раз он меняет затхлость камеры на подкопченный запах улиц. Покоцанная временем дверь, щербатый порог и – здравствуй, серая хмарь! Смотрю, шпили бюрократических дворцов никак тебя не пронзят, так ты высока – одна до солнца достаешь, а мы тут по-прежнему…
– О-оося, я с тобой говорю! – Марочка замахала перед самым его носом розоватой сумочкой. – Ну сколько можно!
– Можно, – упрямо рявкнул Осип. – Можно! Пойми же – нельзя молчать, пока деревья рубят для стены!
Марочка плотнее укуталась в песцовую шубку. В белой роскошной одёже она выглядела чужеродно на грязной улице «пролетарского» (как его называли люди побогаче) квартала. Особенно на фоне облупившихся краской стен и дыр в мостовой.
– Далась тебе эта стена. Всё равно ж дальше неё не уедешь.
– А всё почему? Нас от всего мира отрезали, чтоб не бунтовали, – экспрессивно жестикулируя, задекларировал он, – против этих их заводов, которые отравляют город…
– Да тише ты! – шикнула она. – Снова в тюрьму захотел?
Тюрьма! Ничем она от улицы не отличается – такая же сырая. И грязная – даже снег, едва её касаясь, пропитывается мраком.
– Марина, вот ты об экологии не думаешь, – уже спокойнее продолжил Осип, – а в книгах об этом писали, между прочим! И о демократических институтах, и свободе самовыражения. Да только власти наши все эти книги…
Сестра клатчем шлёпнула его по губам.
– И правильно сделали. Там был дестру… деста… – она защелкала пальцами, будто это могло помочь вспомнить слово, – разрушающие идеи, вот!
– Газеты наши почитай – вот где разрушающие идеи. Вот что показательно сжигать надо!
– Ой, Ося, газеты и так сжигают – в печах. Надо же чем-то очаг растапливать! – сказав это, Марочка хихикнула. – Хотя, знаешь, книгами тоже бы стоило топить.
Осип раскрыл рот, но не находил слов возразить. А она продолжала:
– Тогда бы была хоть какая-то… как ты сказал? Экономия, во!
И глуповато моргнула.
Даром что внешне чиста – в голове больше грязи, чем на этой улице. Какая же Маринка дура, – только и думал Осип. Но сдержался, чтобы не нахамить. Сестра одна его выручала – как-никак, роднее и ближе никого.
Не дождавшись от Осипа никакой реакции, она сменила тактику.
– Ося, ты можешь мне кое-что пообещать? – без тени былой легкомысленности спросила она.
– И что же?
Марочка опустила глаза и чуть слышно затараторила:
– Знаю, у вас в баре есть запрещёнка. Есть-есть, не юли. Так вот – не попадитесь, пожалуйста.
– Марина…
Вздрогнула, будто проснувшись, и уже тверже продолжила:
– Твой друг сколько угодно может писать эти… недобрые стихи, а ты – их петь под аккордеон – я вас выкуплю. Мне не сложно. Но если вы попадётесь с книгой…
Она сглотнула. Между ними возникла рыхлая тишина.
Осип первым её нарушил:
– Я понимаю.
Удовлетворенно кивнув, Марина удалилась. Длинная шуба волочилась, метелкой собирая грязь с земли. Мети, не мети – чище всё равно не будет.



Где? Бар «Ковчег». Когда? Три часа пополудни. Что? Обыск.
Павел так и представлял газетные полосы. И ладно бы передовица – может, кто заметил да заглянул бы. Не удостоят ведь и колонки, а сразу отправят в подвал.
В повале, кстати, всё уже посмотрели. Перевернули пару столов – для острастки больше – и откинули ковры. Самое счастье – панели на стенах не стали простукивать, а то бы Виктор не простил сожжённых стихов и томика стихов Набрежского, ещё с достенных времён сохранившегося.
Тун-дун-дун – стучат сапоги по полу. Ходят ищейки в форме туда-сюда – делают вид, что работают. А настоящая собачья ищейка скребётся о разломанный ящик прилавка. Фух, из него поэт ещё утром вытащил эфиксир.
Уже и на кухне посудой загремели…
– Эй, поаккуратней! – окрикнул Павел. – Ничего не разбейте.
Больше для виду. При желтом ордере сильно покорных дольше мурыжат, но тут важно не перестараться.
– Занервничал, а? – надзиратель околотка противно ухмыльнулся. – А неча было смуту наводить.
– Какая смута, тварищ, – Павел специально проглотил букву. – То был вечер поэтический. Культурный досуг!
– Досук-барсук, – «тварищ» букве значения не придал, – а жалоба на вас была! Каких поэтов читали? Наших, разрешённых? Али заречных?
– Конечно наших! – угу, только не ваших «наших».
Надзиратель, казалось, подрастерялся от уверенного тона Павла. Но нашёлся, когда один из его подручных позвал на кухню и показал тетрадь с учетом продуктов. В том числе контрабандных, закодированных цифрами и латыницей.
– Это что? – спросил чинуша, листая зашифрованные записи.
– Игра, – соврал Павел, – в шахматы, только без шахмат. А то, знаете ли, очень скучно в баре сидеть, когда клиентов нет.
Фыркнув, надзиратель бросил тетрадь в буржуйку и картинно погрозил пальцем. Крутанувшись на каблуках, махнул городовым. Те потянулись за ним на улицу, как псы за хозяином.
Павел обошёл пустующий бар, там-сям прибрался. По памяти восстановил учетные записи, также зашифрованными. Время приближалось к пяти, когда дверь скрипнула.
– Закр… – начал он, но осекся – пришёл Виктор.
Да не один – с дамой. Каков контраст: он суетлив и сутул, она же – прямая, вальяжная, важная. Идёт так, будто миру себя несёт.
И радоваться бы – красивая же, да только поэт совсем понурый какой-то. Небрежно обронил:
– Дело назрело, – и дверь бара на замок.



– Шесть часов, а в баре тихо? Вы чего? – картинно возмутился Осип, спускаясь на нижний ярус «Ковчега». – О, мадам!
В бар он попал через служебный вход, так и не достучавшись в парадный. Повар уже колдовал над скворчащей на сковороде картохой с салом – излюбленной закуси завсегдатаев. Он-то и сказал искать управляющих в подвале.
Друзья были серее зимнего неба. И даже ламповая атмосфера камерного зала не добавляла градусов тепла.
– Так, что у вас случилось? – уже серьезнее продолжил он и кивнул на незнакомку: – А это кто?
– Сонечка, это наш друг Осип, – меланхолично представил их Витя. – Осип, это София. Она из… наших.
– «Наших» получше выбирать надо, – взбеленился Пашка.
– Ты чего?
В ответ он махнул рукой.
– Обыск. Но уже не важно.
– Дела-а, – Осип почесал щеку. – Что стихи сожгли?
Он понимающе кивнул поэту. Тот, вздохнув, покачал головой.
– Стихи целы, – заверил Павел. – Тут дело серьёзнее.
– Облава на Есена. Его расстреляли. – Виктор этой новостью как молотком оглушил.
– Как… расстреляли?
У Осипа под ногами пол обратился ватой. Павел успел подхватить его под локоть.
– Показательно. Пиф-паф – и труп на площади, – усаживая друга на стул, сказал он. – Вот как.
– Злой ты, Пашка, – в голове всё затуманило, закрыть б глаза да больше мир этот не видеть.
Сквозь тьму пробилось:
– Не я. Жизнь!
Вдох. Всё меньше и меньше светлых умов. Выдох. Осип открыл глаза и встретился взглядом с хищницей. Смотрит холодно и высокомерно – над, над. Глаза даже блестят жёлтым, как у кошки.
– А дама здесь каким боком?
София ему сразу не понравилась. Кто её привёл? Витя? Он же хорошо разбирается в людях! Почему?..
– Перед облавой Есен передал мне письмо, – заговорила она голосом-колокольчиком. – Для Виктора…
– Письмо зашифрованное, – снова встрял Пашка. – Мне нужно время, чтобы подобрать ключ, так что…
Брешет, ай да сын собачьей самки! Он шифры как азбуку читает. Значит, тоже не доверяет дамочке.
София меж тем кивнула:
– Понимаю. Но Вы ведь справитесь? Как скоро?
– К завтру.
После этого она попрощалась, протянув ручку сперва Павлу, потом и Осипу. Чтобы не быть хамом, он ответил на её жест и отметил, что рукопожатие у дамы крепкое. Виктор вызвался проводить её до двери и, судя по милому воркованию (донёсшемуся, впрочем, до оставшихся в подвале невнятным журчанием), кто-то кого-то пригласил на свидание.
Пашка дождался возвращения амурённого поэта, и только тогда выплеснул с энтузиазмом:
– Он спрятал «Книгу книг»!
Осип сперва оцепенел, а потом его затрясло от едва сдерживаемой радости. У Вити так и вовсе челюсть отвисла, но прежде он выдохнул:
– Где?
– Загадка, – пожал плечами Пашка. – Вот слушайте:

Время – не вода и не жир,
Время – это спирт или эфир.
Труд ума упрятан за стеклом,
Его не тронет медный перезвон.

– Чушня какая-то, – резюмировал Осип. – Ты уверен, что речь о «Книге книг»?
– Сказано же – труд ума, – оскорбился дешефратор.
– У Есена было и другое детище, не только книга, – поэт задумался. – В любом случае, за этими образами что-то стоит, что-то знакомое…
Подумать над загадкой друзьям не дала работа. Свесившись через перила, с верхнего яруса их окликнул повар: «Хозяева, первые гости у дверей!» Осип поплелся встречать.
Витя с Пашкой задержались: поэт попросил дважды зачитать стих, чтобы запомнить. Затем пошёл официантить – сегодня была его очередь, а Павел ныкнулся на кухню, чтобы отправить письмо в печь. Опасно было его хранить.
Весь вечер Осип играл гостям на аккордеоне, Пашка разливал сидр, а Витя шастал по двухъярусному бару как чумной и даже пару раз спутал заказы.
Чуть дальше за полночь гости разошлись. Тогда поэт собрал друзей в камерном подвальном зале, чтобы заговорщицки известить:
– Я понял, где тайник!



Светлые меловые стены, глянцевые мраморные полы – сколь чист сей храм! Так и не скажешь, что заняли его мясники.
«Охранка» – так их называют. Городовые – те на виду, а тайная полиция – она на то и тайная. Жандармы режима. Жрецы цензуры. Палачи вольнодумцев.
Софа вдохнула легкий запах хлорки – полы всегда до блеска вымыты. Потому что методы их работы никогда не бывают чисты.
А вот и дубовая дверь. Её золоченые ручки знакомы Софе всего пару лет, а по ощущениям – десятилетие. Так эта работа сжигает в ней человека. Хотя, может, дело в ней самой?
Стук эхом прокатился по пустому коридору, дверь поддалась легко и без скрипа.
Лампа с чересчур крупным абажуром перетягивала внимание на себя. За ней низенького жилистого мужчину едва было видно. Он поднял от бумаг лицо неприятное, как у хорька, и ухмыльнулся:
– Софья Дмитриевна? Ну-с, какие новости? Они не поняли, что письмо было вскрыто?
Софа замотала головой.
– Как вы и предполагали, шифр знаком заговорщикам.
– Отлич-на, – хорёк потёр руки. – Так что ж было в письме?
– Узнаю завтра. Им нужно время, чтобы разгадать его.
Улыбка сползла с лица начальника. Софа про себя ехидно посмеивалась, но вида не показывала.
– Ладно-ладно, пусть их. Главное, что они под надзором. Они же, ну, доверяют вам?
– Не то чтобы сильно. Однако, мне кажется, они безобидны…
Хорёк резко хлопнул по столу. Софа вздрогнула. Едва не сжалась в комочек, но сохранила осанку. Нельзя давать слабину.
Начальник меж тем бесновался.
– Безобидны? О, эти мышки шу-шу-шурх по своим норкам, – его руки забегали над столом, пародируя копошащихся грызунов. – А потом раз!
Снова хлопок по столешнице.
– И диверсия!
Он произнес это с до того нелепой экспрессией... Но в чём-то хорёк был прав, и его надо было разубедить.
– Вы правильно сказали – они мыши. Маленькие и незначительные. Стоит ли нам их бояться?
Начальник, свистя и охая как кипящий чайник, засмеялся.
– Ох, Софья… Могу я вас звать просто по имени? Вы же ещё так молоды, дитя совсем. Ваша наивность умиляет.
Софа заставила себя сдержаться и не засмеяться прямо в лицо хорьку. Для вида лишь раздраженно фыркнула.
– Помните легенду о падающей башне? – уже спокойнее продолжил начальник, принявшись набивать трубку. – Той, где люди хотели достать до небес, но мыши погрызли строительные леса, и башня рухнула.
Он прикурил трубку, затем расслабленно выдохнул горько-кислый дым. Флос психея – хорёк хотел коснуться эфира.
– Так у нас тут также – нельзя, чтобы заговорщики шатали систему. Поэтому мы должны на них охотиться. Тихо, как кошки из засады.
Ещё одна затяжка. Выдох – дым серыми щупальцами опутывал комнату. Софе надо было уходить, срочно.
– Если мне не изменяет память, – разворачиваясь к двери, стальным голосом произнесла она, – в той легенде башня рухнула не из-за мышей.
И бросилась за дверь.
Он что-то надеялся вытянуть из её головы, но получил лишь финал мифа – настоящий, где люди перестали слышать друг друга.



Винтовая лестница закручивалась, а темнота сгущалась. Масляный фонарь бросал на пыльные стены обманчивый свет – ступеньки зачастую всё равно приходилось находить наощупь.
Три товарища поднимались на часовую башню, ныне заброшенную и позабытую. Бесформенные тени ползли за ними следом, подрагивая в неверном свете, будто живые.
– Витя, твою ж-ыть! – ворчал Осип, опираясь руками на тесные стены и неизбежно обирая паутину. – И как я только согласился на эту авантюру!
– Спокойно, я в своём ответе уверен.
Поэт едва дождался утра, чтобы отправиться в путь – так его манила магия загадки. Сомнений он не допускал, препон не видел. Держа фонарь чуть с боку, чтобы и друзьям перепадало света, бодро шагал в мрачные вышины до тех пор, пока ступеньки, минуя порог, не уперлись в дверь. Виктор толкнул её и кинулся навстречу пыльной серости.
Верхний этаж часовой башни получал свою толику лучей солнца только благодаря стеклянному циферблату – матовому, когда-то белому, но дожди и запустение это дело поправили. Свет был настолько рассеянным, что даже казалось, будто он не оставляет бликов на глухих колоколах.
– Хорошее место для клада, – чуть улыбнувшись, сказал Павел. Он замыкал отряд, и зашёл последним. – Часы давно хотят реконструировать, но вы и сами знаете – как наши власти любят всё откладывать.
– Ага, они только стены быстро строят, – сплюнул под ноги Осип.
Да, здесь сокровище Есена не потревожит перезвон колоколов, но вот стекло не надёжно: циферблат поразила сквозная трещина. Она свистела ветрами и плевалась снегом – городская сырость добралась и сюда.
Друзья осматривались. Вглядываясь в пробивающийся сквозь трещину мир, Виктор лишний раз убедился в отгадке: через дорогу от часовой башни – масляная станция, а за ней – притока мать-реки. Время – не жир и не вода. Вот только причём здесь спирт или эфир?
Царапины на полу первым заметил Осип, и как-то определил, что они свежие. «По крайней мере, свежее всего здесь», – сказал и проследил дорожку до завала поломанных досок и подгнивших верёвок. Раскидав подобие маскировки, они нашли сундук, обтянутый черной кожей.
– Спирт?! – как-то невпопад бросил Виктор.
– Эскулапов знак, – проведя рукой по крышке с нарисованной белой краской змеёй, кивнул Осип. – Что ж, видимо только поэт поймёт поэта. Как сирый убогого.
– А ты сирых и убогих не равняй, – блёкло и одновременно весомо бросил Павел. Так сразу и не поймёшь, шутит или нет.
Но Осип притих. Тогда и Виктор вспомнил – Пашка сирота. Поэт вытряхнул остатки душецветной мари, а, может, уже своих мыслей – без дозы эфиксира он терял чувствительность, но не чуткость.
– Что с сундуком?
– Момент истины, – в предвкушении Осип потёр ладони. Затем – откинул крышку.
Стекло: заполненные какой-то жидкостью склянки и перегонный куб занимали всё видимое пространство ящика.
– Вот тебе и «труд ума», – Осип достал одну из склянок и повертел в руках, пробуя на свет. – Уж не самогонка ли?
Поэт забрал её у друга. Открыл крошащуюся пробку и хлебнул: варево горькое, но с травянисто-медовым привкусом, очень знакомым.
– Витя, дурак! – вскинулся Осип. – А если яд?
– Всего лишь душецвет. Спиртовая вытяжка.
Медленно-медленно по телу разливались колебания эфира – Виктор снова чувствовал свою связь с миром, с городом, с друзьями. Леденящими волнами прокатывалось беспокойство – как от экспрессивного Осипа, так и от Павла, не издавшего ни звука. Потом оно отступило, и Виктора коконом опутали новые чувства и эмоции: вздох облегчения от Пашки, новая порция экспрессии от Осипа, на этот раз – раздражение. Он даже пожалел, что стоял между друзьями: их контрастное восприятие как верёвками на дыбе тянуло его в разные стороны.
– Опять в чужие головы лезешь, поэт...
– Но-но. Не лезу, а улавливаю аффекты и порывы – то, что люди сами оправляют во Вселенную.
– Экая разница, если псы используют эту траву-мураву для того, чтобы вызнавать потаённое.
Осип взвёлся, так что эфир пошёл рябью. И сквозь неё как лезвием пробились слова Павла:
– А это как с огнём. Его можно использовать, чтобы согреться, а можно, чтобы жечь книги.
Колебания сменили амплитуду – Пашка ударил по больному. Сожженная библиотека Осипа… Нет, теперь уже Есена – он не мог этого видеть, но представлял живо и драматично.
– В загадке ведь было сказано «упрятано за стеклом», – Виктору хотелось уцепиться за ниточку надежды. – Так, может…
Он кивнул на содержимое ящика.
Эфир просветлел, и Осип принялся выкладывать склянки. «Дно высокое», – отметил он, дойдя до конца. Силясь его подцепить, вскрыть, сорвать, он мог запросто обломать ногти до крови, если б не Пашка. У него всегда в кармане складной нож – для бумаг, но всё ещё нож. Тонкая фанера поддалась не сразу, но под ней оказались два драгоценнейших подарка.
– «Книга книг», – выхватив первый из них, воскликнул Осип. Раскрыв на предисловии, провёл дрожащими пальцами по чернильным буквам: – «Сборник философских рассуждений и технических разработок, которые, мы верим, сделают наш город лучше. Есен Светлый и Дмитрий Белянский».
Второй подарок больше порадовал Виктора. Всё-таки старик сумел это сделать!
– Чертёж? – Павел заглянул ему через плечо.
– Того самого, – коротко пояснил Виктор и спрятал лист сложенным во внутренний карман пальто. – Меня ждёт встреча.
Он схватил ещё одну склянку с эфиксиром, и эфир дрогнул холодным «Я тоже ей не доверяю» от Павла. Поразительно, как ему удавалось выстроить стройный поток мыслей.
Уже в дверях Виктор добавил:
– Осип, отдай книгу Пашке – пусть спрячет. Как всегда.



В выданную по службе квартиру Софа никого и никогда не приглашала. В отцову квартиру тем более – там до сих пор стены черны от сажи. Дедов дом на окраине города оставался последним пристанищем. На самой-самой окраине, так, что аж в стену упирался.
И вот, в этом доме гость – поэт Корьев. Сидит за кухонным столом и отказывается от чая, чтоб не перебить действие эфиксира. Пальто не снял – не натоплено. Угашенный флос психеей так, что вздрагивает от каждой мысли. Это всё усложняло и вместе с тем упрощало.
А ещё он радовался как дитя, и догадаться о причине было не сложно.
– Да, мы её нашли, – Корьев ответил прежде, чем Софа задала вопрос.
– Теперь облавы вам не избежать.
Поэт нахально усмехнулся:
– Если сейчас меня схватят, я не отвечу, где она. Потому что не знаю.
– Я вам не враг, – Софа ответила резковато. – Но отвести беду не смогу.
Корьев приуныл. Задумался.
– Но… ты ведь можешь помочь? – разорвал он подзатянувшееся молчание. – Хочешь, я же вижу.
Теперь настала очередь Софы смеяться:
– Ты так наивен?
– Я уловил твои резоны, – он постучал пальцем по столешнице, застеленной старой газетой.
Софа специально именно ею застелила стол. Давний номер, от времени не просто жёлтый, а пыльно-рыжий. Верно ли Корьев считал намёк, Софа не знала. Но он его приметил.
– Думаю, тебе это понравится.
Поэт достал из внутреннего кармана сложенный в восемь раз лист и разложил его поверх газеты. Заметку об облаве на Софиного отца изящно скрыла легенда – в выцветших буквах она узнала почерк папы. Сам чертёж был неуклюж, чиркан-перечиркан и затем жирно обведён поверх чернилами. Судя по цвету – довольно свежими.
– Эфиротранслятор, – торжествующе объявил Корьев и с жаром продолжил: – Когда мы запустим эту штуку, люди снова научатся слышать друг друга. Как в старые времена – когда душецвет был общим достоянием, а не только охранки.
И прикусил язык, видимо, вспомнив, с кем имеет дело.
– Ты правда веришь в старые легенды? – сквозь насмешку проскальзывала горесть Софы. – Что все тогда предавались созиданию и не жили из-под палки?
– Я верю, что такое будущее можно создать, – Корьев оказался упёрт в своём идеализме. – Так я могу считать тебя соратником?
Софа помотала головой.
– Помочь – помогу. Но много не жди. И не за просто так.



– А я тебе говорю: душецвет пробуждал в них сострадание и понимание, – Виктор опять завёл шарманку про «стародавние времена». – Ты думаешь, откуда пошло выражение «душа в душу»? Во-от.
Хотели обсудить, что дальше делать с чертежом и книгой, а в итоге напились. Поздние посиделки после работы ничем другим закончиться и не могли. Поэт предлагал собрать аппарат по чертежам. Где взять детали – фигня вопрос, а вот где эту штуку прятать? Не в баре же – нужно новое пристанище, тайное. Чуть не переругались, выпили, чтобы расслабиться, и понеслось.
– Витя, ты когда пьяный, дурной становишься, – Осип был не лучше – всё старался нащупать свою куртку на соседнем стуле, когда она висела на спинке позади. Спустя минуту поисков, он всё ж таки оглянулся. – Я тя домой провожу.
– Идите, – Павел один среди них не потерял голову (или просто дело в том, что он цедил весь вечер один стакан), – я сам закрою бар.
Напевая откровенно анархистские песни, Осип со стойкостью бизона потащил ватноногого Витю восвояси. Павел задержался, чтобы протереть стаканы и стойку.
Дверной колокольчик звенькнул.
– Мы уже закр…
В бар пришла София. Павлу отчего-то показалось, что знак это не добрый.
– Виктор уже ушёл.
– Знаю, – холодно ответила дама. – Мы с ним общались днём. И он сказал, что ты отдашь мне кое-что.
– А мне он ничего не говорил.
– На то есть причина, – София легонько улыбнулась уголком рта. – Ты ведь тоже «дитя города»?
От лица отлила кровь. Вспомнился приют, отбор, тренировки. И лозунги: «Твоя семья – весь город», «Предназначение – служить» и et cetera. Они забирали толковых сирот, готовили из них будущих городовых. А самых толковых – в охранку.
– Тоже, да? – огрызнулся Павел. – Так ты?!.
– Помочь хочу, – её голос оставался бесстрастным.
– С чего вдруг?
– Я доверю тебе эту тайну. Тебя ведь здесь за этим держат – хранить тайны, не так ли?
Осип – мятежная душа – вечно попадается городовым, на Виктора слишком часто нападают приступы душевного эксгибиционизма – поэт же. Павел из них самый сдержанный, и знает, как обмануть ищеек. Потому что сам вышел из этой системы.
– Это всё очень странно, – только и сказал он. – Но продолжай.
Прежде чем заговорить, девушка положила на стойку ключ.



Утро добрым не было.
– Сволочи! – Осип орал так, что не услышал бы только глухой. – Гореть вам самим!
Друзья сдерживали его, чтобы он не кинулся на городовых, этих ублюдков режима. Переворошили весь бар, ничего не нашли – и теперь решили его спалить!
И эти двое хороши! Витя со скорбной мордой, будто так и надо. А Пашка – тот вообще трясется как осиновый лист и всё повторяет:
– Красный ордер! Тихо ты, а не то…
– Вы трое арестованы, – прервал его голос, звучавший слишком важно для той персоны, кому принадлежал. – По подозрению в градоизмене.
Низенький человечек в форме властным жестом подозвал двух городовых. На его неприятном лице, как у хорька, читалась злость ребёнка, у которого отняли игрушку.



В голове разом было и ясно, и пьяно. Под мышкой – тяжелый том, так греющий душу. И пусть холодный воздух до боли и агонии обжигал горло и грудь, она в ту ночь бежала не останавливаясь до самой набережной.
На шаг перешла только на льду – реку она переходила осторожно, прислушиваясь. Когда услышала треск, утолкала «Книгу книг» за шиворот и легла на живот. Лучше медленней, но зато под лёд не провалишься.
Миновав клещи города, думала лишь о том, что впереди лес: он её примет, обнимет еловыми лапами. За ним должна быть железная дорога, а там – свобода.
Путь до другого берега Софа преодолела ползком. Достала книгу и, прежде чем вновь убрать за пазуху, погладила растрепавшуюся картонную обложку и узлы верёвок, стягивающих листы. Невзрачная, но хранящая ценные знания.
Они вернутся, когда город будет готов их принять. А пока…



Виктор всегда считал сестру Осипа чудесной женщиной. Да, жена банкира и потому весьма изнеженная дама, но насколько ж светла её любовь к брату, коли она раз за разом его выкупает.
А в этот раз она расщедрилась, и выручила всю троицу. Благо, у них так ничего и не нашли. Жалко только, что «Ковчег» спалили вместе со стихами и томиком Набрежского – Пашка ведь явно где-то в баре их прятал. Ну, может, хоть «Книгу книг» удалось спасти. Тот, с лицом хорька, спрашивал о Сонечке – сбежала? Наверное.
Выйдя из сырых застенок, трое друзей направились к своему теперь уже бывшему бару. И вот – они без слов стояли на углях навсегда утерянного «Ковчега». Ясно и остро стало понятно, чего они лишились, но в утешениях не видели смысла.
Павел кашлянул – как бы от витавшего в воздухе запаха гари – и передал Виктору ключ.
Повертев его, старый и бронзовый, поэт нашёл правильное слово:
– Пересоберём.