[ Поиск ] - [ Пользователи ] - [ Календарь ]
Полная Версия: Бранные поля
Мерей
Ярька распластался на куцей доске, служившей «Честилищу» баком. Гулко плескали о воду вёсла, шипел угнездившийся на загривке Ярьки Чеширь, но вороны наконец-таки поотстали. Грай сделался истошней, зато долетал откуда-то с обратной стороны неба, из-за приставучих ватных облаков.
— Понял теперь? — спросил Чеширь, облизывая и без того чистенькие косточки правой передней лапы розовато-серым шершавым языком. Когти левой попеременно то втягивались, то прятались, больно прихватывая рубашку Ярьки и прокалывая кожу на лопатке. Пахло котом; очень, очень… встревоженным котом — первое, чему Чеширь учил каждого беглеца, это: коты не очкуют, они тревожатся… даже если крайне, нестерпимо вонючим образом.
Вот с воронами, лоснящимся пологом накрывшими подсолнушное поле, испаханное вырванными в земле ямами и воронками, кошак встревожился дальше некуда. Папай даже выругался сдавленно и посулил заштопать мявкалу задницу. Мамай только пожал плечами и спросил, намного ли предпочтительнее Папаю, чтобы Чеширь принялся своей остро пахнущей тревогой, например, потеть. Или рыдать.
Папай только крякнул раздосадовано. Да поцепче ухватил весло.
— Понял, — кивнул Ярька, вздыхая. — Вороны — зло. Не привлекаем внимания ворон.
— На цы-поч-ках, — отчеканил Чеширь, спрыгивая всё же с Ярькиной спины. Хоть и был, строго говоря, — не кот, полкота, — однако весил порядочно, а когда задавался такой целью, то и вовсе делался грузен, как битюг, не давая даже воздуха вдохнуть. Вот как позавчера, когда миновали яруги, полные хлорным туманом… Полкота подумал, наклонился низко к Ярькиному носу и показал костяной лапкой, выразительно шевеля косточками пальцев: на цы поч ках. Тыц-тыц-тыц-тыц. Ярька кивнул. А чего ж непонятного?
Пятую ночь плыли, можно уже и привыкнуть.
Полкота вздохнул, задёргал усом, завращал зелёным глазом в костяной глазнице правой стороны башки, прижал вертлявое левое ухо грозно и значительно. Ярька закивал часто-часто, не мигая, как будто обещался маме. Чеширь плюнул совсем по-человечески, как Пашка из второго подъезда. И убрёл куда-то в тёмное логово под банкой.
— Ты не обращай на него внимания, — сказал Папай, а Мамай одновременно, в один, считай, голос, сказал:
— Ты, малец, кота-то слушай…
Оба замолкли, хмыкнули, прыснули дружно и слаженно, как делали практически всё в течение путешествия. Папай сжал огромный, больше Ярькиной головы, кулак, венчавший мощное, как кайманий хвост, предплечье, ухнул, что твой филин, и уточнил:
— Не, кот, он-то дело говорит, мимо ушей не пускай…
— Здорово, конечно, не бзди, кот — он кот и есть: перестраховщик, одно слово… — забасил в тот же миг Мамай.
Ярька расхохотался. Смех рассыпался по-над свинцовым плёсом, раскатился в излучинах и старицах, колокольцами побежал между камышами и осокой. Ярька прищурился вдогонку смеху и почти разглядел, почти различил гибкую, узкую спину, длинные ряды по полдюжины перепончатых крыльев, веер из шести пушистых кроличьих ушей…
Интересно, подумал он грустно, это теперь навсегда? Ну вот приеду я, допустим, в какой-нибудь Город, к Людям… а эхо, например, или глупость какую-нибудь, или гром над тополями, так и буду видеть глазами? Или?
— Не дрейфь, — сказал Папай, пыхая трубкой. — Укладываемся в срок, так что всё хорошо. Чеширь — он чеширит, знамо дело; на то и дело у него такое: чеширье. Начешал чуши — и…
— Тиш-ш-ш-ше, — зашипело из-под банки. Мелькнули оба полукотовых хвоста — скелетистая змеюга и пушистый хлыст. — Ш-ш-ш-што-то тихо…
Тишина, развалившаяся в среднем течении речки, лениво бодала лохматой головищей липовую рощицу, свешивала мягкие, пушистые лапы промежду ракитовых ветвей — тишина властвовала гордо и бесспорно. И посреди неё тихонько напевала что-то дремотно-зимнее речка да плескали в такт вёсла на «Честилище».
Ярьке надоело прислушиваться, и вот тогда-то, отворачиваясь от тишины, от одеревенелого безмятежного молчания, он услышал с исподу кое-что ещё.
Откуда-то доносился рёв двигателей.
— Нишкни, малой, — велел Мамай, оглянувшись. Лицо у вуя, как и прежде, мгновенно сделалось уже, суше — и напоминало теперь скорее хищную птицу чеглока, чем добродушного черноусого дяденьку.
Они? — пискнул было Ярька, но тут обернулся и стрый Папай с лихо растрёпанным чубом, прижал толстый, пропахший табаком палец прямо к губам пацана. Насупился. Мотнул башкой: тихо, мол.
Река ускорила бег, превращаясь в стеклянно-серую стремнину меж ледяных кромок, наросших вдоль берегов. Стало холоднее, на ветках изрубленных, разломанных ив появилась бахрома густого белёсого инея.
— Ой, — вовсе уж тихо шепнул Ярька, уже влезая вперёд жопенцией под банку, к Чеширю. Тот заурчал без звука даже — только нутряной вибрацией, отдавшейся Ярьке в поясницу. Ну понятно — коль повезёт миновать и эту напасть, снова станет учить глупого мальчишку уму-разуму… Ладно. Это ничего. Лишь бы миновать. Лишь бы.
Ярька пригнулся, улёгся на дно. Не считая полкота, никто в лодке не был внятен и различим зрением простых Людей. Ну и остальных, тех, что на железных сундуках да с железом ездят… Их, короче, зрением — тоже нет.
Так что следовало спрятаться, укрыться, заныкаться — и тогда лодку, скорее всего, даже не заметят, а и заметят, так не припомнят.
Стрый Папай с вуем Мамаем продолжали грести, полотняные рубашки их, вышитые на сиверский и чернорусский манер, начали уже дымиться на плечах сизым духовитым паром. Откуда-то сзади и слева долетала перебранка ворон, кажется, снова нашедших накрытое поле угощения. Ярька осторожно заткнул уши, чтобы не слышать, как длинноносые хищные птицы делят глаза, щёки и языки.
И тут берег запричитал, заколотился брезгливой усталой дрожью. Размалывая грунт, вырывая кусты и дёрн, сползали к реке какие-то громоздкие штуковины, взрёвывая двигателями и грохоча гусеницами. Поверх неслась грубая, колющая слух крадунья брань. Ярька ещё прошлой осенью нипочём не отличил бы её от Человечьего языка, да и Люди зачастую ввёртывали в беседы словцо-другое из речи Двутретьей страны... Ещё год назад, да. Ничегошеньки он тогда не видел. Ничего не умел услышать.
Впрочем, даже Чеширь тогда ходил весь в меху и об одном хвосту. Прямо как кот какой дворовый, честное слово!
Грохот и лязг становились громче, крадунья речь — отчётливей.
Топить, зашептала река, с яростным недовольством хрустя ледяной корой. Смывать. Мерзость.
Тьфу ты, подумал Ярька, неужели и впрямь? И так уж стало ему любопытно — невмоготу. Взял он, высунул голову — да так и не увидал ничего.
Не считая крепких задниц стрыя с вуем, обтянутых пикселем зимней формы.
Чуть-чуть, пообещал себе Ярька, уже не обращая внимания на полкота: ну а что, если уж даже Папай разрешил, а?
Он потихоньку показался над бортом лодки, во все глаза разглядывая ревущее и ругающееся. Если не прищуриваться, то в стылом, плывущем поверх воды тумане не вдруг можно было различить, кто там и что делает. Но Ярька с некоторых пор без прищура не смотрел даже в колодец, что поделаешь.
И разглядел вмиг.
Были, разумеется, они. Вроде бы совсем похожие на Людей, даже форма одежды силуэтом напоминала человеческую, вот только выше ворота клубился чад, где гнильно-зеленоватый, где сернисто-жёлтый, где слизисто-серый, а где — копотно-чёрный, как у того крадунского офицера, который выстрелил в грудь Ярькиному папке. Да из рук не ладони с пальцами торчали, а корявые щупальцы, только и рыщущие стащить, сломать, изуродовать.
Впрочем, в последнее время, как говаривал вуй Мамай, многие они практически и не виднелись вовсе — так, слабенькая голубоватая дымка струилась из воротников, а больше ничего. Таких опасались даже кикиморы с лешими: стоит вот таким вот, беззлобным и никчёмным им снять крадунью форму — и никто из Старожильцев не способен был отличить их от сквозняка, а никто из Людей — от Человека. Получались от этого иной раз предосудительные ицинденты, а то дак и удручающие казусы. Что это, правда, означает, Мамай Ярьке так и не рассказал — только похохатывал как-то не слишком весело.
На берегу, однако, безвидных их не нашлось: каждый Ярьке был отчётливо различим. Кто-то влезал на железные сундуки, кто-то раскладывал костры на широкой прибрежной ложбине, укрытой от холодного ветра.
Лозяны и валежки разбегались от них во все стороны, пригибая кучерявые головы пониже и суетливо уволакивая с собой веточку-другую. Ругались мелкие Старожильцы вовсе некрасиво, но громко и от души, разевая губастые рты до того потешно, что Ярька не выдержал.
И прыснул.
Много всего стало одновременно: трое их развернулись к реке, поднимая железяки и почему-то безошибочно нацеливаясь на лодку; застучали бессильно вёсла о борта; лодка же, только что стремительно мчавшаяся мимо берега, рыскнула и завертелась, поначалу величаво и медлительно, а затем всё быстрее, будто притворялась каруселью; Чеширь же взвыл разочарованно и ругательски — и истаял в воздухе до крохотного огрызка костяного хвоста. Ярьке хватило здравого ума да трезвой памяти подхватить косточку
— Эй! — крикнул кто-то из них, — пацан! А ну мухой сюда ездуй! Кому, глять, сказано!
Ярька почувствовал сразу очень много всего: хотелось крепко настучать себе по дурной башке, но в то же время от страха хотелось и завыть по-щенячьи. И ещё злость подпирала изнутри рёбра, мешая дышать как следует и не позволяя подумать. Крадун тем временем поднял автомат, приставив приклад к плечу, и стал целиться — а может, просто делать вид. Ярьке было похнык, уж больно жутко он вляпался. А ведь и вуй, и стрый предупреждали…
Что же я наделал, подумал Ярька, потихоньку берясь за вёсла, и: что же я за дурень!
Было ему страшно и досадно.
Смешные тебе показались лозяны? Ну вот и посмотришь, сколько долго будешь смеяться, козлик малолетний… Или как там тот крадун говорил — жуйло, что ли? Или лездюк?
Лодку подхватили ещё в воде, которой, кстати, они боялись как-то совсем уж странно и глуповасто: вода ничегошеньки не умела им причинить, но при этом в речку или даже, скажем, таз они заходили только изредка, а мытья избегали тщательней, чем иной чёрт обходил бы церковь.
— Малолетний ровнюк, — перекликались они по-крадунски, наподобие сычей в полночь. — Наверняка ищет чего бы свистнуть… Отчудохать бы, чтоб знал.
Ярька, собственно, знал про них достаточно много и без их подсказок или поучений. Ни Мамай, ни Папай не советовали разговаривать с крадунами, не то что пререкаться. С ними даже Хока избегал связываться, куда уж маленькому Человеку? Крадуны интересовали только Чеширя, да и то, как насмешливо подсказывал Папай, это у него было просто: битому неймётся… полжизни лишних осталось, наверное.
Чеширь же поучал Ярьку всю дорогу и к реке, и, тем более, в лодке, где неисчислимые таланты полкота сделались менее полезными.
Они, по словам Чеширя, — непредставимый парадокс: одновременно настоящие, вот посмотри на меня, живьём меня ни один амбарный или там конюшенный хозяин бы не совладал так пожечь! Настоящие, нет сомнений, малец, а в то же время — внутри же у них нету ничего, ни мыслей, ни замыслов никаких. Одно только: жрать да брать, да потом ещё срать где прошёл, — а так даже у насекомых не бывает; та же пчела строит Царство, и жужжит Предание, и кормит Преемственность Веков, тот же муравей обустраивает Общину, и возделывает Природу, и следует Пути Предков. У них же вон в голове меньше, чем у того муравья, скажем.
И ещё, добавлял тут всякий раз Мамай, души у них нет. Нету. Никакой. Одна вонь.
Ярька вспомнил Мамая, собрался зареветь, но отчего-то принюхался: какая ж такая вонь могла смутить и отвратить гораздого тревожиться полкота?
Воняли они почему-то очень похоже на Людей. Даже собаки, рассказывал Папай, иной раз принимают их за Людей, и то сказать: пока не станут шкуру лупить да в похлёбку складывать, как та собака поймёт, если запах подделанный? Ярька тогда ещё заплакал, вспомнив Тобика и Трезора. Они пропали после третьего обстрела: пообрывали цепочки и сбежали через развороченный забор. Наверняка попались если не им, так воронам, например. Наверняка.
— Отпустите, — на всякий случай попросил Ярька. — Пожалуй-ста. Я заблудился. Будьте так добры. Я замёрз. Милостивые господа. Кушать хочу очень. Пожалуй-ста. И погреться.
Совсем уж было хотел ввернуть подхваченное у Папая «Христа ради», но сдержался.
— А это хорошо, — сказал чёрный дым. Если не щуриться, из дыма торчали по отдельности бледный тощий носище, кустистые белёсые брови и выцветшие глаза, у Человека такой цвет назывался бы лазурным. — Прямо отлично! Сэкономишь нам время на допросе, малец. Ух, до чего удачно!
Обернувшись к окружавшим его ним, офицер скомандовал доставить пленного в штаб. Ярька обмер. Пленным у крадунов после допроса оставалось только одно будущее и одна дорога: во-о-он те вороны, что носились где-то повыше тумана.
Штабом назывался здоровенный грузовик, чей штукарь глядел из-за радиаторной решётки затравленно и уныло. На бортах автомобиля висели хлопья, комья и фестоны грязищи, иные светло-серые уже и высохшие до каменной твёрдости. За такое надо форсунки задом наперёд выворачивать и карбюратор переставлять на обратную сторону, вспомнил Ярька выражения штукаря, что проводил их с Чеширем до речки. Другие выражения, ещё куда как покрепче, казались Ярьке мало связанными с техникой, так что запоминать их он не стал.
Порог в фургоне-штабе оказался высоковат, ступеньки — узкие, ржавые и скользкие. Внутри пыхтела, стараясь и тужась, старенькая печка-буржуйка, выцветшая, обгорелая и подслеповато мигающая огоньками. Стояла жарынь, томительная и тягостная, налегающая на плечи с давящей мощью. Ярьке тут же заложило нос, а щёки заныли, отогреваясь.
— Раз тебе так неуютно, — сказал чёрный дым. — Ну, тогда и откладывать не будем. Где письмо?
— Какое письмо? — отупело спросил Ярька, в первый миг и вправду не сообразивший, о чём там его спрашивает высокий мосластый крадун.
— Хорошо, — кивнул офицер, доставая пистолет. — Меняю вопрос. Начнём с другого. Какое письмо, прыщ малолетний? Что в этом письме?
Ярька только изумлённо уставился на крадуна. Вот, вяло промямлил он мысленно, вот так убью-у-ут, а ты и знать не будешь, за кой бес. Потом голос Мамая постучался ему в лобешник изнутри, заржал издевательски и посоветовал подумать пристальнее, поможет, мол.
И Ярька вспомнил, а может, догадался.
Ну нет, возмутился он где-то на самом донышке души, самым краешком сознания. Стоило неделю на реке мёрзнуть, чтобы они не дотянулись, чтобы теперь вот так запросто…
— О чём вы спрашиваете? — спросил Ярька детским лепетом, и вдруг осознал, что именно спросил сейчас — и что спрашивал прежде. Он нащупал языком кончик кошачьего хвоста за щекой и больной уколол себя в нёбо изнутри. Словами не сказать, как надо было ему суметь начеширить чуши. Позарез. Прямо позарез.
— О чём же? — спросил офицер-крадун, почти улыбаясь. Уже, поди, ожидал, что мальчишка как расколется вдруг, да как расскажет всё, что должен хранить в тайне!
— Да не знаю я, — заплакал Ярька. — Спрашивайте, что хотите, а то вопросы какие-то…
Крадун наклонился к Ярьке близко-близко, уставился в самые глаза голодным и свирепым взором. Пощёлкал ручкой вроде тех, что у Ярьки были в детском саду, разбрасывая клочья грубых, опасных слов испачканных оттенков. Что-то долго и мучительно писал в книжице на столе, прикрученном к стене под окошком, всякий раз вычёркивая слова и целые предложения.
— Ну? — просил добродушно и благостно. — Созрел? В смысле, проголодался?
Живот Ярькин взвыл похлеще Чеширя, когда полкоту наступали на хвост. Будь живот головой, немедля же отдал бы все письма заодно с букварями за миску плова и пару ватрушек. Даже за мундерку с селёдкой бы отдал, кажется, вот как созрел Ярькин-то живот.
Тихо будь, подумал Ярька, ещё чего не хватало. Вон у Пашки со второго спроси, он тебе расскажет, как быть, когда осколком выпустило все кишки наружу, — и надолго ли того плова хватит.
— Слышу, слышу, — расплылся в улыбке крадун. — Убедил.
Выглянув наружу, он резкими, неуклюжими словами велел притащить пожрать. Спрашивать ничего не стал, уселся на табурет и продолжил что-то там писать. Сиреневое марево подымалось над бумагой, и там, где проходилось по стенке фургона, расползались диковинные, завораживающие узоры. Пустота наполняла Ярькину голову, вгрызаясь суетливо и впопыхах, загадочная, неумолкающая пустота, не несущая ни правды, ни опыта, ни урока, ни примера… и заполняющая собою всё пространство штаба.
Косточка Чеширя уколола Ярьку в нёбо, потом просто впилась, вышибив слёзы.
Не слушай, царапалась косточка, просто думай. Про что хочешь, но думай. Про покемонов вон думай. Про Четвергов думай, вон сколько их напускали гусляры разнородные! И у каждого есть об чём подумать! Про…
Сиреневое марево складывалось в башни никогда не существовавшего ни допрежь, ни впредь города. Города, построенного ими для них. Города, что сам был чудовищем, куда там кикиморам или хокам!
Пустое, царапался Чеширь, всё это пустая брехня. Ты умнее, ты не веришь в крадунское царство, каким оно Римом не называлось, хоть десятым кряду! Ярька покачнулся, и офицер одобрительно кивнул, боднув воздух сложенными в козу пальцами.
— Молодец! — восхитился офицер, на мгновение отложив ручку, и с чувством поаплодировал. — Молодчинка!
Забрав у дневального крадуна лоток с едой, он принялся есть, жадно и быстро, словно кот, следя, чтобы Ярька видел еду и обонял густой наваристый мясной дух. Живот взвыл и принялся стонать, будто перед смертью.
Знаю, подумал Ярька животу, уже не так уверенно, сам понимаю, но ты же…
— Брысь! — наклонился вдруг офицер прямо к Ярькиному лицу. — Брысь, Бегемот!
Ярька вздрогнул — и понял, что Чеширь почему-то умолк, начисто.
Остались страх, досада, да ещё вот голод. И чёрный дым, что носил новенькие песчаной камуфляжной расцветки берцы. Дым, что с аппетитом жрал, а собирался отобрать письмо. Ярька видел, как потихоньку сходятся усталые, измученные, пошатывающиеся Старожильцы у дальней стенки фургона. Как сочувственно и непримиримо качают головами, запрещая поддаваться. Старожильцам сподручно было советовать. Они свои пороги давно уже, поди, понаперешагивали. Чего уж теперь.
— …величие Империи будет восстановлено на берегах всех Одиннадцати Океанов, — вещало сиреневое сияние голосом офицера. — Выдуманные народности, произвольно начерченные границы — всё наносное, неважное, мелкое сойдёт в никуда вместе с носителями иных языков и подданными иных государей…
— Я покажу, — сказал Ярька безнадёжно, почти вслепую, уже не понимая, где он находится. Жуткие аморфные призраки реяли вокруг его головы почище ворон, а уж вопили и того гаже. — Это в «Честилище».
— Где? — насторожился офицер.
— Ну, то есть, в лодке, — исправился Ярька. — В той, на которой я… в которой меня нашли.
— Взяли в плен, — буркнул офицер и распахнул дверь фургона. — Паш-шёл!
Ярька обмер: снаружи сгустился добротный, достаточный для Старожильцев туман. Кто-то стонал в нём, кто-то слюняво причмокивал. Тарахтели двигатели грузовиков. Хлопали время от времени выстрелы.
Мне б до берега добраться, подумал Ярька. Мне бы…
У лодки околачивался всего один-единственный крадун, тошнотворно-лилового цвета. При виде несущегося длинными прыжками офицера крадун заметался, украдкой, но крайне заметно сунул за пояс сзади какой-то журнальчик, отёр дымные султаны рук о штанины и взял на караул стреляющую свою железяку.
— Вверенный мне пост…
— Вбок, — прорычал офицер, легко запрыгивая в лодку. — А ты говори! Где письмо?!
— Я покажу, — заторопился Ярька, влезая через борт. — Под скамеечкой…
— Под банкой, балбес, — бросил офицер. — Это называется…
Он умолк. Стрый Папай осторожно выглянул из-под банки следом за длинным стволом пистоля, ухмыльнулся, сбив назад папаху, и сказал:
— Называется, что сыром набивается. Сел, урод, и греби давай.
Чем ещё были приметны они, по словам Чеширя, так это чудовищной, выворачивающей боязнью за собственное существование. Существование, которому не должно было бы ни случаться, ни во всяком случае продолжаться. Крадуны держались за него остервенело. Офицер даже слова не сказал: плюхнулся на банку, и мига не колеблясь, потом взялся за вёсла и велел караульному оттолкнуть «Честилище» от берега. Никаких сигналов не подавал, хоть Ярька и ждал подвоха.
Грести он умел, хоть и не так ловко, как Папай с Мамаем. Вскоре лодка оказалась уже на середине реки.
— А дальше что? — спросил чёрный дым. — В реку прикажете сигать?
Стрый Папай вздохнул и покачал головой.
— Ярька, — укоризненно спросил он. — Ты название лодки им не читал, что ли?
Ярька замотал головой: говорил, мол, и не раз!
— Ну дак тогда что ж ты, а? — спросил Папай. — Если тебе сказали, что ты идёшь в «Честилище», что ж ты ждал?
Крадунский офицер молча ринулся через борт лодочки, но вуй Мамай оказался ещё шустрее. Потом он выдернул саблю из спины крадуна, позволив форме схлопнуться в безобразный сырой ком, спихнул за борт штаны и бушлат, следом отправив даже берцы.
— Говорили же тебе, малой: на цыпочках, — сказал вуй Мамай, закручивая ус. — Что бы ты делал, если бы не туман, а? Нам же запрещено показываться более, нежели троим дышащим за раз. Али забыл?
Ярька засопел. Почесал за единственным живым ухом полкота, выбравшегося из-под банки. Подхватил предложенный котом обгорелый и надкусанный бутерброд. Сжевал быстрее, чем успел бы об этом сказать или спросить. Живот благодарно зарычал. Отрыжка вырвалась сквозь зубы несколькими смешавшимися строчками полупереваренного письма. Кто-то хотел, чтобы не выключали свет. Кто-то просил, чтобы кое-кому свет потушили навсегда. Кто-то самую малость — «увидеть папку с мамкой». И ниже: «после смерти».
— Я бы лодку перевернул, — сказал Ярька жалобно. — Пусть хотя бы так… Вы бы слышали, что он там пишет, а!
— Писал, — сдержанно поправил Мамай.
— Писал, — согласился Ярька с облегчением. — Писал… Он письмо просил.
— Мы же говорили, — хором сказали Мамай, Чеширь и Папай. — Мы же предупреждали!
— Да помню, помню, — проворчал Ярька, задирая рубашку и проверяя, не смылись и не стёрлись все те сотни имён, что выстроились там в девять столбцов бисерными буковками. — Помню. Я ж потому его и уничтожил, письмо-то. Незачем им в него смотреть.
Он заправил рубашку, взял Мамаев бушлат, свернулся клубочком на носу «Честилища» и стал слушать реку, нёсшую лодку сквозь бесконечные бранные поля. Единственный по-настоящему живой на борту лодки. Ещё один ребёнок из Города Морских Людей.
Маленькое упёртое письмо с загаданными рождественскими желаниями.
Ваш комментарий,


 Включить смайлики |  Включить подпись
Здесь расположена полная версия этой страницы.
Invision Power Board © 2001-2024 Invision Power Services, Inc.