Паровоз напоследок обдал перрон клубами пара и дыма и укатил с перестуком колёс и натужным скрипом, которого – Морис мог поставить на это весь свой второй ряд зубов – не должно было быть. Одни новоприбывшие, посостоятельнее, оставляли пожитки на «дам-служанок» с облупленной краской на лицах и дёргаными движениями шарнирных сочленений. Другие, победнее, взваливали всё на собственные горбы.
Все они ёжились и притоптывали, несмотря на слои одежды или тряпья и на то, что лужи в славном городке Фор-де-Пьер ещё и не думали подёрнуться ледком. Никто из них не приехал в гости; а за тем, чтобы ни один житель шагу не шагнул за пределы славного городка, зорко следили глаза и людей, и автоматонов.
Рано или поздно большинство перестанет кутаться – Морис же перестал.
Группа, покинувшая последний вагон, держалась особняком. Их одежда была полегче, но скрывала под собой неуместные углы и округлости – у одной женщины, казалось, вообще изо лба рога росли, три шишки, обтянутые потрескавшейся кожей. Только-только проклюнулись или до сих пор умудрялась не попасться? Если второе – Морис мог только шляпу снять в уважение. Он сам мог бы быть одним из… этих, если бы лишний ряд зубов считался достаточной причиной. Зубов было достаточно, чтобы избавить Мориса от возможности вступить в брак или официально завести детей, но в Фор-де-Пьер он попал за иное.
Не то чтобы он кого-то ждал здесь – ждать ему было некого. Можно было представить, как из толпы выныривает деловитая фигура Сандрины с чемоданом в одной руке, саквояжем – в другой, с вечным её клетчатым шарфом на шее… но Морис прекрасно знал, что этому не бывать.
Он пришёл на вокзал, как и всегда – поглазеть.
– Что я вижу? Лишь я ступил на благодатную почву моей новой родины, как она меня встречает знакомой фигурой! Да здравствует Сент-Реконквэта! Но неужто её меч, обессилев от многих выпадов и атак, пал? Да здравствует Сент-Реконквэта с павшим мечом!
Сперва Морис вздрогнул от внезапного громкого возгласа, но затем с трудом поборол смешок. Вокзальную площадь и правда украшала статуя Сент-Реконквэты – грубая, жалкая, уменьшенная копия столичной, но, как и столичная, здешняя святая медленно размахивала поднятым в руке мечом, будто знаменем. До недавнего времени размахивала: что-то в механизме сломалось, и вот уже которую неделю шарнирная рука безвольно висела вдоль металлического тела, царапая мечом постамент.
Громогласную скабрезность в адрес притомившейся статуи отпустил один из новоприбывших. Одет он был легко, но признаков нечистого человека Морис с ходу не заметил – может, у него второе лицо на животе или клешни вместо стоп? Стеклянные глаза безумца, неровная щетина и десяток бритвенных порезов, бугристая кожа рук… может, с этими шрамами что-то не так?
– Ты бы, парень, поосторожнее, – лениво хмыкнул прислонившийся к постаменту полицейский-человек в мятой форме. Его механический сослуживец с более присущей стражу порядка выправкой сверлил шутника немигающим взглядом. – Знаешь ведь, что за такие шуточки полагается.
– Позвольте, разве я осмелился оскорблять светлый образ Первой святой? – шутник наигранно приложил обе искорёженные ладони к сердцу. – Я всего лишь предположил, что её меч пронзил много тысяч врагов, и после, гм, экстаза битвы был вынужден отдохнуть. А совсем скоро, несомненно, он с новыми силами…
– Проходи, проходи, не задерживайся, – махнул рукой полицейский. – Стат?е-то меч подымут, а насчёт твоего я б не был уверен.
Что и говорить, а в Фор-де-Пьере честь Сент-Реконквэты защищали куда менее рьяно, чем в столице. Видимо, считали – незачем уже.
– Ужасные вещи говоришь, брат мой по разуму, – шёпот был настолько громким, что даже Морис издалека его уловил. Но от статуи шутник всё же отошёл – и направился к Морису.
– Ты, верно, думаешь, откуда у меня вот это, – с ходу начал тот, выставив перед собой ладони и чуть не в лицо пихнув их Морису. Морис невольно попятился. От неожиданности, не от уродства шрамов или двух недостающих пальцев – но, где бы эти руки ни побывали, в кислоте или в огне, было удивительно, что хоть часть их сохранилась.
– Я как-то раз залез под юбку одной из таких вот прелестниц, – незнакомец указал большим пальцем в сторону ковыляющей под весом трёх саквояжей «дамы-служанки». Нижняя часть автоматона в форме длинного старомодного турнюра скрывала под собой небольшой двигатель, который регулярно кормили углём. Кем нужно быть, чтобы потрогать его голыми руками?.. – Шёл я праздной ночью, внимая красотам города, вкусивши вечное топливо души и тела, вот только топливо, как ни прискорбно, я до дна испил. А без топлива, сам понимаешь, и в тело, и в душу мертвенный хлад лезет, так и разрывает изнутри когтями своими окаянными. И тут плывёт мимо сущий механический ангел, средоточие жара, света и скрипа подшипников… Ну как тут простому смертному устоять? Я жаждал всего лишь каплю тепла для моих промёрзших рук, но красотка была жестока и неумолима, как и полагается красотке, и я получил за свою дерзость сполна, как и полагается распутнику. Такие дела. Пусть моя история согреет тебя этим вечером, если больше нечему греть! Здравия тебе, брат мой по разуму. – Велеречивый незнакомец от души хлопнул Мориса по плечу и зашагал прочь. Из вещей у него была одна только сумка через плечо, запоздало понял Морис. Будто прочитав его мысли, незнакомец развернулся, похлопал по сумке, крикнул вслед:
– Поэтам мирское чуждо! – и продолжил путь.
Морис вздохнул. Знавал он и поэтов, и художников, и ни одному мирское чуждо не было – вот только сами мирские блага предпочитали обходить их стороной.
Мертвенный хлад, да? Что ж, получается, поэт этот – как большая часть Фор-де-Пьера. Как и сам Морис.
Интересно, что бы сказала поэту Сандрина? Наверняка что-то колкое, остроумное и совершенно унизительное, куда там ленивому полицейскому. Она много умных вещей когда-то говорила про эксплуатацию, и про «дам-служанок», и про образ Сент-Реконквэты, когда святую только достали из пыльных ящиков истории и принялись воспевать. Когда ни он сам, ни Сандрина ещё не подозревали, что под стягом святой, некогда вновь завоевавшей неправедно отобранные земли своей родины, Империя пойдёт в крестовый поход против «нечеловечества», как окрестили врага глашатаи её воли. Того самого врага, которого в границах Империи спешно отправляли в славные городки вроде Фор-де-Пьера. Вроде тех, из последнего вагона, и – в какой-то мере вроде Мориса.
Сейчас, спустя годы, это было до смешного очевидно. Тогда же это казалось бы до смешного нелепым, предположи кто из их друзей такой исход.
Новоприбывшие расползались кто куда, но большинство вереницей направилось в градоуправу, где им скажут, где и как жить. Было время, когда Морис лихорадочно выглядывал в каждом новом лице возможную искру, которая запалит огонь… ну, допустим, не революции, революция – громкое слово, книжное, совершенно из другого мира. Восстание, да хоть бунт – настоящий, с побиванием полицейских автоматонов камнями, с коктейлями Марто… он бы посмотрел на это прекрасное безумие из своего окна, оттуда неплохой вид на центральную площадь и градоуправу. Может, впустил бы кого из повстанцев к себе домой – переждать, сбить полицию со следа. Если бы полиция не смотрела в сторону его двери, разумеется. Особенно если бы повстанцем оказалась красивая женщина с огнём во взгляде…
Но это, конечно, были мечты, несбыточное. Если уж во всей Империи покуда не нашлось сильных, здоровых, способных на это людей, то что уж говорить про Фор-де-Пьер.
В конце концов, новоприбывшие получат жильё только потому что здесь оно очень, очень быстро освобождается.
Ноги понесли Мориса прочь. До сна нужно успеть утомиться, иначе не получится уснуть от холода – пусть даже Морис и тратил большую часть своего скудного жалованья на уголь для печи.
Городок тоже не спешил засыпать, вероятно, по той же причине, что и Морис. О восьмичасовом сне тут слышали разве что нечистые люди: остальные ложились после полуночи, а будил их озноб ещё до зари.
Мигали вывески магазинов, неуклюжие автоматоны в который раз пытались починить давно погасший фонарь, очередная «дама-служанка», не разбирая дороги, плюхнулась в лужу и окатила как пожитки незадачливого заказчика, так и брюки Мориса. Эти улочки были исхожены им по сотне раз, он мог пройти по ним с закрытыми глазами… хотя сейчас, наверно, дурная идея, иначе он совсем утонет в грязи. Вот дерево с ветвями, обращёнными книзу – засохший пережиток эпохи Расцвета, как ни иронично. Вот дыра в заборе дома пороскошнее – его уже давно никто не мог себе позволить в Фор-де-Пьер, и его обчистили сверху донизу, чтобы обменять краденое на одеяла, уголь или пойло. Вот старая, облупленная вывеска с глупым лозунгом: «Две руки, дабы трудиться во славу Творца, две ноги, дабы нести благую весть Творца – сие и есть человек!»
Каждый раз Морис останавливался около вывески и с надеждой разглядывал: не появилась ли там похабная почеркушка: человек-морская-звезда. Каждый раз уходил разочарованным и обещал себе когда-нибудь позже намалевать её углём самому.
Он помнил, когда этот лозунг только появился. Они с Сандриной были студентами, и та заливисто хохотала, впервые услышав от штатного университетского моралиста про «две руки, две ноги», а все оставшиеся пары сидела с видом, полным довольства и предвкушения. На следующий день под транспарантом рядом с Университетом красовались свежие, написанные чёрной краской слова: «Ничего не забыли?!», а ниже – подобие морской звезды, состоявшей из двух рук и двух ног без тулова. Пятый луч у звезды тоже имелся, снизу – только не голова. Головы у звезды не было вовсе.
Человек-морская-звезда, он же Идеальный Имперский Человек, полюбился и студентам, и богеме, ровно до тех пор, пока прямо на пару по истории не заявились полицейские-люди и полицейские-автоматоны и не увели Сандрину под белы рученьки. Сам Морис тогда замер как вкопанный и пришёл в себя только когда все уже покинули аудиторию. Даже не попрощался.
С тех пор к закону об оскорблении образа Сент-Реконквэты добавился закон об оскорблении идей Империи, совершенно расплывчатый, но угрожающий, и про человека-морскую-звезду все споро забыли.
Из безрадостных воспоминаний Мориса выдернул приступ крупной дрожи. В конечностях будто распустились острые ледяные осколки, а сердце зашлось паническим стуком. Он знал, что против приступов не помогало ничего, знал, что их можно только переждать – но всё равно свернулся в комок прямо на тротуаре, прижав ледяные ладони руками к телу, раскачиваясь и моля Творца, Предателя, кого угодно – чтобы пытка прекратилась. Хорошо было бы оказаться сейчас в Геенне, хорошо было бы согреть руки в двигателе «дамы-служанки», как это сделал безумный Поэт… о, как Морис его понимал, как же он его понимал…
На плечо легла чья-то рука. Пожалуйста, хватит, пожалуйста, хватит, когда уже, когда…
– Сударь? Сударь, с вами всё в порядке?
Морис с трудом поднял голову: над ним склонилась женщина с тремя рогами во лбу. Та самая, с вокзала. А, ну да, этим ещё придётся привыкнуть.
«Не видите, что ли, что не в порядке?!» – мог бы патетично воскликнуть Морис, но у него зуб на зуб не попадал. Удалось только мотнуть головой один раз и промычать: «Иди». И второй раз: «Иди!»
Кто-то отозвал трёхрогую, принялся объяснять ей что-то вполголоса, но этого Морис уже не слушал. Когда он очнулся, всё равно никого вокруг не было, ни неудавшейся спасительницы, ни второго прохожего – только фонарь, да пропагандистская вывеска, да мокрая брусчатка, холодившая бок. Но это был обыкновенный, нормальный холод, не разрывавший изнутри озноб. «Мертвенный хлад», да, Поэт?
Морис медленно поднялся на ноги и стряхнул с пальто всё, что мог. Остальное счистит дома, но не сейчас. Сейчас ему жизненно необходимо надраться до бесенят. Морис не злоупотреблял пойлом – его сердце и так должно было износиться очень и очень скоро, не было смысла ускорять неизбежное. Но после приступов противиться греху не было никакой возможности, потому и на сей раз ноги понесли его к ближайшему бару.
Как же несправедливо, как чудовищно несправедливо было то, что он, неглупый в общем-то человек, который мог принести пользу обществу, прозябал и в буквальном, и в переносном смыслах. Хвалёная имперская медицина могла бы ослабить и его муки, и муки сотен таких же, как он. Но ведь в Империи их нет, правда? Только чистейшие люди, только непорченые, ведь Империя в эпоху Расцвета не баловалась тем же, чем всё прочее человечество. «Нечеловечество», правильнее бы сказать, но в Геенну это всё, не хватало ещё в собственных мыслях цензора подкармливать. И вовсе она не захлёбывалась лозунгами вроде «Человек равен Творцу! Твори себя сам, Человек!», и вовсе не выращивала солдат более сильными, учёных более умными, а обычных рабочих лошадок… тех, от кого произошёл Морис… в общем, никакой властный дурак не решил, что постоянное ощущение лёгкого холода будет бодрить и положительно скажется на работоспособности, правда, преосвященный граф Сент-Одерик?! Конечно же, нет. В других же странах третьи руки выращивали, и на головах ходили, и, если верить уважаемым пропагандистам, можно подумать, человека-морскую-звезду без головы и без тулова тоже в заморских лабораториях вырастили. И ведь верили. Сам слышал пересуды старушек в очереди на почту – тогда ещё, в юности, в столице… и так хотелось схватить их за грудки, потрясти, крикнуть им в лицо – это сатира, это моя подруга придумала, она лучше вас всех, она любой имперский лозунг с ног на голову перевернёт, если бы вы только могли её послушать, если бы только могли… она же…
Никого он за грудки не схватил и не наорал. Ни тогда, ни потом.
Бар «У Антуана» легко было бы пропустить: вывеска не горела, фонарь возле неё лопнул. Морис, навещавший местечко чаще, чем был готов признать, не пропустил.
Услужливый автоматон с одной рукой и давно выбитым глазом невозмутимо принял извалявшееся в грязи и жухлых листьях пальто. Снедаемый тоскливым гневом Морис прошёл мимо столиков с парой-тройкой прикорнувших пьянчуг к барной стойке.
Антуан – бармен-автоматон – приветственно кивнул Морису, как будто умел узнавать лица. От Антуана веяло той же невозмутимостью, что и от того, на входе, разве что он был не в пример целее: основной удар от захмелевших посетителей принимал на себя не он.
Морис нашёл панель с рычагами и потянул подписанный как «Пиво (бутылка)». Здешние бары не утруждали себя различием сортов, а заказать пойло в бутылке было единственным способом не получить подозрительную смесь с Творец знает чем. Автоматонов программировали люди, потому то, что бармен не был человеком, не означало его честность. Как ни прискорбно, это касалось и старины Антуана.
Старина Антуан мерно зажужжал и достал из-под стойки бутылку. Морис, наловчившийся за годы прозябания в Фор-де-Пьере, открыл её голыми руками, облизал по привычке лишний ряд зубов и приложился.
«На вкус как моча», говорилось о таком пиве – разве что Морис не проверял правдивость сравнения на практике.
– Неправ ты, брат мой по разуму, в корне неправ, – раздался знакомый голос совсем рядом. Морис был настолько погружён в свои мысли, что среди прочих посетителей за стойкой не заметил Поэта.
– Сам ты, ... словесное, неправ, – негромко и без огня выругался собеседник, видимо, опорожнивший уже не первую и не третью бутылку.
– Нет, ты послушай, – настаивал Поэт. – Видел эту… Сент-Рекон… кет… на площади вокзальной? Видел меч её, в бессилии опущенный? Истинно так, говорю тебе, пророческое видение, так и д?лжно быть! Чтоб меч её стал бессильным! Достаточно он крови напился, а лучше бы – вообще не пил, да назад пролитого не вернёшь. К чему он ей, меч этот? Накормит она им детей наших? У меня-то с детьми не сложилось, хотя кто вертихвостку-судьбу знает – авось утаила какая прелестница… но не о том я. Племяшки мои – их-то я знаю. Золото они у меня, племяшки, чистое золото, и что? Вот что они хорошего от Сент… Сент-Ре… Железной святой видят? Ну вот завоевали Лоу… Лоухии… бес бы с именем её многоэтажным. Освободили от нечисти нелюдской. Прибрали к рукам месторождения, обогатились, значит, на малую долю, а потом сию долю малую – куда? А опять же, дальше свет, видишь ли, человечности нести, дирижабли военные, автоматоны, ружья-с… всё денег просит, всё ресурсов просит. А рыбка тамошняя, на весь мир знаменитая? Что, пробовали её племяшки мои, золото чистое? Нет, к хлыщам столичным она на стол идёт, а им голодать. А нам с тобой – и голодать, и промерзать.
– Мелочный ты человек, си-ю-ми-нут-ный. А Железная святая наша… плотью собственной детей своих накормит, – с тихой уверенностью произнёс собеседник и несильно, но веско ударил кулаком по барной стойке. Стихийное у него было спокойствие, неколебимая нерушимость. Морис знал, что легче с горной лавиной спорить, или со столичной Сент-Реконквэтой в тридцать человеческих ростов, чем с такими убеждёнными, но Поэт не знал. Или ему было всё равно.
– Да ты послушай себя! Истинно так, не меня, а себя самого послушай. Железная же она, святая наша, что твой топор! Как ты детей ею накормишь? Кашу из плоти железной сваришь? Вот и заварили мы кашу, а детям нашим её расхлёбывать. Безмолвием своей заварили, недальновидностью, вот чем, брат мой по разуму!
– Да какой ты мне брат. Повезло тебе, что… ик… пьём мы вместе, я человек честный, я на собутыльников не доношу. Будь ты трезвый, в один миг бы засадил тебя, засссадил… – собеседник закачал головой, заскрежетал зубами.
– Да из-под какого камня же вы берётесь такие?! Тебя ж самого прекрасная Империя наша попользовала и выбросила на свалку, как неисправного автоматона! Прабабкам твоим и прадедам вечный озноб вживила, чтоб не ленились да не нежились да работали быстрее – а тебя оттого по пять раз на дню колотит, ибо наследственность, наследственность, та ещё ветреница! А чтоб честные граждане Империи, люди крови чистой, не моди… мофици… сей неприятной картины не лицезрели – на свалку тебя! На свалку меня! Всех на свалку, кто только останется, кто… жить-то будет… кого плотью железной кормить?!
Поэт совсем разошёлся, с места вскочил, тяжело дышал.
И говорил ведь всё то, что вечно рвалось у Мориса из груди, но ни разу не вырвалось, вечно боязно ему, вечно неловко.
– Воздух, – увесисто произнёс собеседник-имперец, глотнул пива, вытер губы, продолжил, – не переводи.
– Да как же, да что ж делать-то ещё, только и можем мы, что воздух… воздух…
…воздух хватать губами, бледнеть, держаться за сердце. Морис понял, что стряслось с Поэтом: он видел такое десятки раз, но не мог отвести взгляд.
Поэт рухнул подрубленным деревом, невозможным образом перевалился через стойку, придавил под собой автоматона Антуана. Что-то лопнуло, со звоном посыпались на пол шестерёнки и прочая медная начинка.
У трупа Поэта были синие глаза и синие губы, на которых остывала неоконченная речь.
У живого Имперца глаза были грязные, мутные, ничуть не менее стеклянные, чем у трупа: он ещё не понял, что произошло.
Морис встал, развернулся и вышел, ни заплатив, ни забрав недопитую бутылку. Назавтра ему под дверь сунут баснословный счёт на починку старины Антуана, как и всем, кому не посчастливилось там быть – даже мирно дремавшим пьянчужкам. Владелец бара делал так всегда: хоть кто-то да заплатит.
Старину Антуана починят, а сердце Поэта, изношенное постоянным ознобом и пойлом – уже нет.
«Только и можем мы, что воздух сотрясать…»
Пока он сидел и слушал ещё живого Поэта, снаружи успело похолодать – по-настоящему похолодать. Небеса осып?ли Фор-де-Пьер острой снежной крупой – так, наверно, дирижабли Империи сейчас удобряют земли «нечеловечества» смесью, которую, конечно, не изобрели в эпоху Расцвета, чтобы выкашивать неугодных тысячами.
Больше ноги не несли Мориса сами: наоборот, они противились тому, куда он их направлял, и всё его существо противилось. Но он преодолел и себя, и четыре квартала до непримечательной развалюхи, и тридцать ступеней по дрожащей лестнице, хотя в каждом шаге было всё больше свинца.
Постучал в дверь.
Дождался бесцветного, приглушённого: «Проходите».
И переступил порог, который давно, очень давно малодушно зарёкся не переступать.
Из-под его ботинок тут же порскнуло три тощих таракана. Сквозняк от открытой двери шелохнул заросли пыли в углах. В лицо дохнуло кислым застоявшимся запахом пота и перегаром.
Морис иногда представлял себе, что там, куда забрали Сандрину, она и встретила свой конец. Что она доблестно сдержала все пытки и погибла гордой, несломленной, такой же, как и всегда – только с треснувшей губой и синяками под глазами. Что её нашли в камере повешенной, со следами побоев, но записали в причины смерти самоубийство. Что угодно из старых, уже запрещённых книг про благородных повстанцев.
В книгах вообще было всё как-то по-другому. Да, порой и там герои выживали, но оставались сломленными. Если героем был мужчина – он стоически страдал, не подпуская к себе никого, и в финале жертвовал собой, выбивая из читателя скупую слезу. Если такой героиней была женщина – самозабвенно уничтожала себя, опускаясь на дно, но встречала спасителя, который исцелял её одной лишь силой любви. У Сандрины на этот счёт тоже наверняка нашлась бы пара едких слов.
У прежней Сандрины.
Потому что нынешняя – та, которая подняла голову с копной засаленных волос от книги – той же книги, что и все эти годы назад… в общем, Морис не мог в ней видеть Сандрину. Это был какой-то другой человек. Другой человек, которого сломали и выбросили на ту же свалку, что и его, потому что у неё тоже начались приступы.
Сломали как-то слишком некрасиво. Не по-книжному.
Не-Сандрина добрых полминуты щурилась на него, соображая, а потом неуверенно нахмурилась.
– Морис? Морис Ренье?
– Во плоти, – нервно усмехнулся Морис.
– Явился – не запылился. – Не-Сандрина загнула уголок обветшавшей страницы, несколько раз провела по сгибу грязным отросшим ногтем.
– Знаю, меня не было много лет, и я изви…
– Воздух не сотрясай, – Морис вздрогнул от нежданного совпадения. – Пришёл так пришёл. Не пожалеть, надеюсь?
Морис молча наблюдал, как она кладёт закрытую книгу на покрытый пятнами прикроватный столик, забирается с ногами на вонючую кучу тряпья, обхватывает руками колени.
– Ну? Не пожалеть?
Морис помотал головой.
– Избавить от страданий? Помнишь, как в том кинофильме в шестьдесят восьмом, от которого девчонки без ума были, но не я, я же не такая, как все, у меня, видишь ли, своё мнение и здравый смысл… у единственной на всём белом свете, тьфу…
– «Последняя ночь Раймонды»?
– «Последняя ночь Раймонды»… Где этот Рафаэль, красавчик с мускулами напоказ, приходит к падшей Раймонде, и говорит: ты больше не та, кого я знал! Ты больше не та, к чьим ногам я был готов принести весь мир! Умри же от моей руки, жестокосердная незнакомка! И кровища бутафорская фонтаном из шеи, ух!
На искусанных, бесформенных губах не-Сандрины – тень улыбки.
– Что там, запретили «Раймонду» или ещё нет?
– Кто знает, – пожал плечами Морис. – Когда я ещё жил в столице – показывали, а сейчас… Творец его знает.
Они ещё помолчали.
– Проходи уж, раз пришёл чего на пороге стоять. Пахнет у меня, правда, не розами, но что поделать. Нож вон в том ящике, если хочешь в Рафаэля сыграть.
– Что ты, право…
– Да знаю я, знаю, мухи не обидишь. И не вступишься за муху, но это уже разговор другой, – не-Сандрина плотнее закуталась в потерявший цвет клетчатый шарф.
Морис прошёл глубже в комнату, содрогаясь от вони, и сел на единственный табурет.
За дребезжащим окном завыл ветер, кинул в стекло пригоршню снега.
Не-Сандрина уставилась на него, ожидая, когда он заговорит.
– Как думаешь… что мы ещё в силах сделать?
***
Когда Морис вновь спустился по дрожащей лестнице и глотнул наконец свежий воздух, за крышами домов уже занимались первые проблески зари. Между выросших за ночь сугробов пробирался авто-почтальон и тарахтели ранние «дамы-служанки».
«Что мы можем? Уроком быть в назидание. Оставить правду в наследство, раз уж остальное наше наследие – озноб да нерасхлёбанные беды. Рассказать потомкам как всё было, а не что Империя в учебниках напишет».
Морис шёл, оставляя первые за утро человеческие следы на чистом снегу.
В юности он мечтал написать книгу, но так и не сел за печатную машинку. Даже не знал, о чём будет писать и как.
Увековечить на бумаге последние слова Поэта? Эйдетической памятью Морис не страдал, добро если треть вчерашних тирад задержалась в его голове.
Даже Сандрина и та не написала книгу в назидание потомкам – но от неё остался хотя бы человек-морская-звезда, а это больше, чем могли бы похвастаться многие.
Прав был Поэт, когда почти сказал: мы можем только воздух сотрясать.
Площадь встретила Мориса безмолвием и всё так же неподвижной Сент-Реконквэтой. Полицейских не было видно. Сугробы ещё никто не начал убирать. Оно и понятно: следующий поезд со следующими сломанными только через неделю.
Шляпа и пальто полетели в снег, и ветер довольно вгрызся в тело в тонкой рубашке. Не больнее, чем вечный озноб.
«Последнее утро Мориса Ренье»? Что ж, звучит вполне прилично. Жаль, никто не снимет такой кинофильм.
Как всё-таки удачно сменилась погода. Как удачно, что в сугроб у ограды может уместиться целое человеческое тело.
Если книги хоть в чём-то не врут, то в момент невозврата, прежде, чем настоящий холод заберёт его жизнь, он почувствует тепло.
Впервые за двадцать семь лет.
Недурной конец, а?
Зловредный голосок в голове – голос прежней Сандрины? – повторял: дурак ты, Морис, тебя первый же автоматон откопает, с каким лицом на докторов смотреть будешь, герой трагический?
Голосок говорил какую-то приземлённую чушь. Его можно было не слушать.
Опущенный меч Железной святой Сент-Реконквэты озарили первые лучи солнца.
Морис закрыл глаза.