Кадвижский никогда не любил вопросы после докладов. Мысль уже уплыла в народ, она уже там, оседает или разлагается в их головах, пусть они побудут с ней, поспят с ней, поглядят хорошенько. Зачем рушить процесс единения с идеей? Это почти священное, неприкосновенное таинство. Вопросы его оскверняют. Вопросы богохульствуют. Жаль тех, кто думает, будто хорошая идея всегда прочна. Часто совсем не так. Идея может быть прекрасна и хрупка, как стекло. Она так много может предложить, пока не нарушена её красота. Так много надежды, так много мечт, так много счастья. Её нельзя разбирать на мелкие детали, иначе она потеряет свою структуру, превратится в хаос, во множество бессвязных утверждений и постулатов. Разве тысячу песчинок повесишь у себя в ванной, будешь смотреться в них каждое утро?
— Господарь магистр, вы много говорили о стабилизации открытой аномалии. Думаю, ни у кого не возникло сомнений, что это необходимо сделать. Ваш доклад подробно и вместе с тем ясно описывает, как это будет происходить. И всё же… Вы почти не говорили о психическом здоровье жителей во время изменений. Просыпаться каждую неделю в абсолютно переменившемся городе с другим положением и состоянием улиц, домов, привычных мест… Невыносимо. Как вы планируете решать проблему возможной психологической дестабилизации граждан?
Пресс-секретарша Кадвижского что-то пометила у себя в блокнотике и уставила на магистра свои огромные зелёные глаза. Зал погрузился в молчаливое ожидание. Никто не оспорил вопрос. Кажется, они и вправду ждут ответа. Но какая же психологическая дестабилизация граждан проблема? Это вовсе не проблема. Это решение.
— Конечно, — говорит он, откашлявшись, — будут организованы специальные Центры…
***
В пять утра Марика провела рукой по простыне и поняла, что Тоши нет рядом.
Еле встав на ноги, опираясь о стены, подковыляла к окну. Быстро прошлась глазами по улицам. Конечно же, не узнала ни одной.
Сердце застучало быстрее. Слёту переоделась, выбежала из дома — может быть, он вышел уже утром? Голова понимает, что всё произошло раньше, но сердце не хочет слушать, а хочет надеяться. Ноги несут тело вниз. Рот раскрывается, связки три раза занимаются в крике:
— То-о-оша-а-а!
Эхо от каменных домов. Всё живое молчит. Рассвет только занимается.
На втором этаже раскрывается окно, и какой-то мужчина выглядывает из окна их многоэтажки. Он глядит молча, не в укор. Просто смотрит, что она будет делать дальше. Может, даже беспокоится за неё. В их доме уже много кто терял и терялся. В ответ на её взгляд пожимает плечами — не видел.
Марика взбегает вверх на шесть этажей, к проходу на чердак.
Теперь-то он всегда распахнут, а она ещё помнила время, когда на дверях висел прочный замок. Как-то раз, ещё до первого изменения, они с Тошей его взломали, чтобы проводить солнце за горизонт. Он застенчиво проводил рукой по волосам, чтобы унять волнение. Ему ещё предстояло рассказать ей о том, что он ходит во сне. Это был первый месяц их встреч. Так давно…
Выбежала на плоскую крышу, оглянулась, всмотрелась в очертания изменившегося города. Достала компас, сверилась. Шпиль Центра лежит к северу — отсюда кажется, что не так далеко. Ей нужно туда. К пристанищу всех потерявшихся. Одному-единственному месту, которое не меняется в городе. Вот только как до него добраться по земле, если всё вокруг снова другое? Снова, снова…
Утро каждой семьи в городе начинается с похода на крышу. Когда у прохода послышались шаги, Марика даже не обернулась.
— Извините? Мне показалось, вы кого-то ищете? — обратился к ней мягкий мужской голос.
Тот самый мужчина из окна. Лысоватый, уже поживший, но ещё сохранивший напоминания о прекрасной молодости в чертах своего лица. В пижаме и накинутом на плечи выходном пиджаке выглядел он нелепо.
Марика вздохнула. В любой другой день до первого изменения она бы промолчала, солгала, отвернулась. Но сейчас настало время, когда все теряют и ищут всех.
— Да. Мой молодой человек ушёл ночью и не вернулся.
— Как же так случилось? Зачем?
— Он, — разговор давался ей трудно, — иногда бодрствует во сне. Последствия аномалии. Один раз просто взял ключи и ушёл гулять вокруг дома, вернулся только под утро. Он попросил меня прятать все связки по ночам. И я так и делала… Я не знаю, как… Может быть, вчера устала… Я не понимаю…
В груди что-то сжалось так сильно, что она невольно стиснула зубы. Надо бежать, надо скорее бежать в город, бежать к Центру искать его, а не рассказывать всё это незнакомцу. Кто он вообще такой?
— Вы не переживайте так. Я вас понимаю, — грустно ответил мужчина в пижаме. — У меня вот сегодня кошечка потерялась... Такая красавица была, трёхцветная. Назвал Огнянка. Потому что рыжего было много. Завёл её ещё до первого изменения, думал, скрасит одинокую жизнь вдовцу-художнику своим мурлыканьем. Когда всё стало меняться, я окна ночью начал запирать, хоть и духота стояла страшная. Так боялся её потерять. И вот один раз… Забыл…
Он начал всхлипывать, а Марику вдруг пробрала злость. Что ей толку до кошки престарелого соседа, когда у неё самой беда? Когда пропала не кошка, а человек? Её, её человек?
— Меня зовут Отто, — потирая рукавом пижамы глаза, сказал мужчина. — На втором этаже живу. Может, мы вместе их поищем?
— Не надо, — раздражённо мотнула головой Марика. — Я справлюсь. Извините.
Этот чудаковатый сосед будто бы замедлял её поиски одним своим существованием, хотя ещё минуту назад она сама заговорила с ним.
— Понимаю. Желаю вам найтись.
— Спасибо.
Она летела вниз. К северу, к северу. Компас постоянно в руке.
Город потихоньку просыпается, распахивает окна, осматривается, ищет в постелях своих родных. Находит. Вздыхает с облегчением. Плачет, потому что забыл закрыть окно. Звонит детям, оставшимся ночевать у друзей, и говорит, где примерно от Центра теперь искать их дом.
Центр — константа. Центр — мерило всего. Там находят потерянных, там помогают растерянным. Центр — оазис надежды посреди пустыни. Сердцевина постоянно складывающейся мозаики. Большие башни, взмывающиеся вверх небоскрёбами и пространные павильоны вокруг. Изначально они расположились на окраинах. После начала изменений город постепенно сместился и расстелился вокруг них.
Конечно, все знали, что изменения нужны. От аномалии страдали тысячи людей. Изменённое сознание, атипичное поведение, эпидемия эпилепсии, импульсивности и расстройств личности. Снохождение. Это нужно было прекратить. Все понимали. Но никто не знал, что будет так.
Постепенно они остановили весь транспорт и перекрыли все улицы. Город затих. В первую полночь знакомый мир разлетелся на куски и собрался заново. Соседние дома оказались на разных концах города. Переместились улицы, надписи на домах, части детских площадок оказались раскиданы по разным кварталам. Машины, уличные фонари, провода, таблички, трубы под землёй — всё разметало по городу, будто тысячи пылинок.
В первое утро, правда, Марика совсем не растерялась. Преображённый город показался ей завораживающим. Новое пространство с новыми улицами, дворами. Проснулось давно забытое чувство исследователя. Они гуляли с Тошей и с интересом думали о том, как будет выглядеть их мир завтра.
Любопытство сменилось страхом в ту ночь, когда у неё случился приступ. Она никогда не была сильно подвержена аномалии. Может, раз в пару месяцев, не больше. Таблетки справлялись с купированием симптомов. Когда изменения начались, она бросила их пить — по телевизору магистр Кадвижский, главный исследователь аномалии, заявлял, что, поскольку найден способ стабилизации, симптомы должны полностью исчезнуть в течение пары недель. «К чёрту колёса», — подумала она и выбросила оставшиеся три пачки в мусорку.
В ту ночь трясло так, что Тоша испугался за её жизнь. Позвонил в неотложку.
— До полуночи не успеем выехать, — сказали на том конце. — Выдержит?
Тоша не знал, что ответить, вытирая пену с её губ.
Неотложка приехала через час, когда Марика уже лежала на кровати, неподвижно глядя в потолок. Оставили пачку пролепсина и сказали пить, пока не закончится. На вопрос Тоши про стабилизацию аномалии сказали, что всё под контролем, и на отход симптомов нужно время.
И это ещё государственная служба. У них в каждой машине есть навигаторы от Центра. И всё равно с одиннадцати тридцати до полуночи из ближнего к Центру района никто не выезжает. Можно ведь не успеть до изменения и потратить ещё больше времени. Да, конечно, звучит логично. Всё, что они говорят, звучит логично.
Марика бежала к Центру, постоянно глядя на компас. Север, север. Пусть Тоша будет там. Пусть он там найдётся.
***
— Я думал, что всё закончится, как только начнутся изменения… Я так хотел, чтобы это прекратилось!.. — голос Тоши сорвался в плач.
Психолог Центра подала ему салфетку.
— Из-звините… — он высморкался и стыдливо взглянул на женщину. Та не сводила с него участливого взгляда.
— За что вы извиняетесь, Анатоль? — проговорила она после небольшой паузы. — У меня тоже есть личная история, связанная с аномалией. Это больно. Аномалия будто превращает в неполноценного, несовершенного человека. Мы все пострадали от этого. Нам нужно осознать это страдание, и только так мы найдём силы идти дальше.
— Но, — сделав глоток воды, продолжил Тоша. — Я говорил скорее о разочаровании. От обещанных перемен. Мне обещали, что моё снохождение прекратится, оно кончится, больше не будет беспокоить меня и людей вокруг.
— Да, я помню, как для вас важно мнение окружения, как вы рассказывали о стыде. Мы много работали над тем, чтобы сконцентрироваться на своём «Я», на том, что важно именно для вас…
— Для меня важно, чтобы мои приступы кончились! Мне пообещали это! — он почти сорвался на крик.
— Вы чувствуете, что ваши ожидания обманули? — спокойно проговорила женщина.
— Да!
— С каким ещё эпизодом вашей жизни схоже это ощущение?
Тоша впал в ступор. В голове, конечно, тут же пронёсся образ мамы, обещающей, что завяжет с тем странным порошком. Он сглатывает. Непроизвольно вздыхает. Живот напрягается. Сердце стучит. Его поймали в ловушку.
Он взглянул на психолога и уловил едва различимые черты защиты.
«Кого вы пытаетесь призвать к ответу, Анатоль? Я такой же человек, как и вы. Мне тоже нужна безопасность. Мне тоже нужна стабильность. Её можно получить только здесь, в Центре. Только Центр даёт защиту. Я пытаюсь вам помочь».
— Я хочу завершить сеанс, — сказал Тоша.
— Вы имеете на это право.
Её слова отозвались где-то в груди. «Вы имеете на это право». Сильная фраза, наделяющая своим маленьким личным могуществом.
Тоша встал и вышел из кабинета. Впереди лежал длинный коридор. По обе стороны — двери, за которыми идут сеансы утешения. Здесь не подавляют плач. Здесь не забивают гнев. Здесь направляют их в нужное русло. И это действует как наркотик.
Утром он проснулся на скамейке посреди незнакомого района. Стандартная схема — пару секунд за кем-то в подъезд, пять минут на крышу, минута на сверку с компасом, сорок минут блуждания по городу в направлении Центра, подъём на пятнадцатый этаж, и вот — он здесь, в психологическом крыле. Сеансы идут почти бесперебойно — специалисты работают в несколько смен.
Тоша знал, как это происходит. Догадывался. Теперь, когда почва под ногами выбита, жизнью заниматься стало невозможно. Нет любимого магазина рядом. Нет дерева, под которым обычно читаешь книгу. Нет скамеечки во дворе, нет футбольной площадки, нет любимого маршрута прогулки. Всё раздроблено и рассеяно, и каждую ночь дробится и засевается заново. Люди страдают. Поэтому нужно перманентно возвращать их в те времена, когда они страдали ещё больше.
«Что вы почувствовали, когда случился первый приступ? Что тогда сказала ваша мать? Вам было больно? Я вас понимаю. Вы злитесь на неё? Расскажите, как вы на неё злитесь» — и так каждый раз. И каждый раз после сеанса наступало облегчение и принятие. И каждый раз он возвращался за этой дозой. Эскапизм из унылого настоящего в более унылое прошлое. Отчаяние — плач — облегчение. Единственное, что у него осталось из констант. Где-то в глубине души он чувствовал за это необъяснимую вину. Но ничего не мог с собой поделать.
Человек — не машина. Не может он вечно задавать правильные вопросы. Не может мыслить логически каждую секунду. Не может всегда действовать от головы. Всё равно заболит в сердце, если спросят про мать. Всё равно опустит глаза, если спросят о детстве. Тут-то они его и поймают. Всегда ловят. Всех есть, на чём поймать.
Денег на такси у Тоши не было — так что пришлось отстоять очередь к электронному табло с навигацией. Их дом теперь находился к югу. Что ж, времени у него много. Можно и пройтись.
Домой он не спешил, хотя Марика, наверное, его уже обыскалась. Она всегда ищет его так неистово. Так, будто теряет навсегда…
Наверное, надо было оставить для неё сообщение. Передать, что пошёл домой. Надо было. Но ведь он скоро придёт, и они снова встретятся. Снова, снова…
Вернулся. Промахнулся ключами мимо тумбочки, но никто не отозвался на звон. Нет дома.
Сердце пронзило адреналином. А что, если сейчас? Да, рискованно. Да, она может вернуться в любую минуту. Если застанет его с чемоданом — всё пропало. Но что, если получится? Тогда он свободен. Тогда она больше не будет плакать, а он больше не будет стыдиться. Она никогда не потеряет его, а он никогда не потеряет её. Тогда не будет горечи, не будет и радости, но главное, не будет горечи. Тогда она перестанет за него так крепко держаться и отпустит, уже наконец отпустит.
И простит, обязательно простит. В такие времена всё легко делается и всё легко прощается.
***
На коленях лежал этюдник. Карандаш плавно скользил по бумаге, отрисовывая каждую деталь, не успевшую ускользнуть из памяти. Лицо художника, ещё с утра так взволнованного и опечаленного, теперь было спокойно и почти умиротворённо.
Тень Марики скользнула на лист.
— А! Вы! Как же, нашлись? — улыбнулся Отто.
— Нет, — сердце девушки ухнуло в груди, и она, обессилев, присела на землю рядом с табуреткой художника.
— Жаль.
Защипало в носу. Запрокинула голову наверх, чтобы не заплакать, зажмурилась от солнечного света. Ветер нежно погладил по лицу, успокоил, ласково провёл по волосам.
— Как жить в мире, где все теряют всех, и неизвестно, где они окажутся завтра? — спросила Марика.
— Не терять себя и не назначать никого и ничто спасителем вашей души, — ответил художник. — Возьмите.
Он протянул ей лист с этюдом. Худая девушка, закрываясь от солнца, смело смотрит с крыши высокого дома на груду камней и осколков. Такая решительная, такая дерзкая. Странное, причудливое, недостоверное отражение. Кривое, хоть и льстивое, зеркало.
— Спасибо, — улыбнулась Марика. — Вы давно рисуете?
— Сколько себя помню.
Отто опустил карандаш на следующий листок. На бумаге начали вырисовываться новые линии — кошачьи. Марика почувствовала, что надо уходить. Да, вот сейчас было бы приемлемо, хорошо, правильно просто встать и пойти домой. Заняться чем-то своим. Достать свой маленький этюдник. Или просто сделать макияж. Заказать еды. Посмотреть кино. Полежать в ванной. Попробовать написать ещё пару строчек диссертации.
Но дома нет Тоши. Надо подождать, пока он вернётся домой. Да. Ещё часик, и домой.
***
По его воле мир разбивается и собирается каждую ночь. Его идея столь же прекрасна и утончённа, сколь тонка и сложна. Они будут спрашивать. Пусть задают свои дурацкие вопросы. Пусть рушат, им же хуже. У них ничего не останется. Ни мира, ни веры. Они будут слоняться, клясть, душиться своими вопросами, заходиться криком, а всё равно, когда устанут, то придут домой, упадут на колени и скажут, что это хорошо. Скажут от усталости, не от сердца. Но сердце последует. Сердце сдастся и смирится. И тогда они прозреют.
Они всё равно никогда не найдут себя. Они так надеялись, что их страдания будут окончены кем-то другим. Они так хотели избавления рукой любимого отца. Они будут смотреть друг на друга дольше, чем на себя, и ждать, ждать, ждать. А он будет уводить их дальше в лабиринт ожидания. И когда они поймут, что в лабиринте, будет уже поздно, ибо они уже устали и уверовали.
Пусть ходят к психологам. Пусть ищут виноватых. Пусть спрашивают, ищут ответы и находят там, где нужно. Пусть им будет легче. А когда им станет легче, и симптомы уйдут, потому что всё от головы. Всё от того, что порядка нет. Ходят и думают о своих жизнях, жалких телах, а ведь есть вещи важнее. Есть вселенная. И слишком уж она застоялась. Неужели они этого не чувствуют? Её надо было встряхнуть! Да, да, встряхнуть, чтобы все наконец поняли, что важно. Важен порядок. Порядок. Порядок. Порядок и красота. Разбить и собрать снова. Каждый день быть творцом нового. Да! Я творец нового! Я творец каждого дня! Я творец каждого твоего дня! Я творец каждого твоего нового дня! Я творец каждого тебя! Я творец каждого нового тебя! Я Центр! Я защита! Я константа! Я мерило! Я то, что предопределено! Я единственное то, что предопределено!
Они родятся при его порядке, оставят детей при его порядке и умрут при его порядке. Он будет в их головах, а значит, будет в головах их детей, а значит, будет в головах детей их детей. Он будет разбиваться и собираться заново, и много раз по-разному, но будет вечно жить, потому что уже записан в их головы, записан в учебники, записан в личные дневники. Магистр чародей Кадвижский, Великий Открыватель и Обуздыватель аномалии, Хитроумный, Избавляющий от страданий. Кадвижский Избавитель. Кадвижский Упорядочиватель. На следующий день он разобьётся и будет Кадвижский Тиран. Кадвижский Еретик. Кадвижский Безумец. Но наступит новое завтра. И в новом завтра он будет Кадвижский Герой. Кадвижский Новатор. Кадвижский Мудрец. И так каждый день.
Пока не утихнут споры. В ту минуту, когда утихнут споры, его имя канет в небытие.
Но споры не утихнут ещё долго. А значит, пока он будет жить.