Бирюльки
Суверенная Авангардия
– Сосутся... – Петрович провёл рукой по заросшему подбородку, прищурился. Мир играл яркими красками, слишком яркими. – Белка, чего это они?
Рыжая Белочка отвернула мордочку от картины двух целующихся подростков, пискнула:
– Любовь.
– Какая-то чертовщина, – Петрович огляделся, – и это всё создал я?
– Ты же сам загадал. – Белочка утёрла носик и выжидающе замолчала.
Замолчал и Петрович. Он увлечённо разглядывал происходящее: стройный черноволосый юноша, прильнувшая к нему с нежностью девушка. Их поцелуй. И всё замерло – не движется, не шевелится.
Тишина. В начале было не слово, в начале была тишина. А потом Петрович загадал желание...
Петрович почувствовал реальность. Податливую, послушную его идеям. С ней легко совладать – как опрокинуть в себя сто грамм. Пусть рука трясётся, пускай вначале будет противно, пусть обожжёт. Боль приносит освобождение, убивает мысли. А кто человек без мыслей? Уже не человек...
– Блина-малина, а платье обязательно должно быть таким отвратительно-розовым? – Петрович вытянул палец-сосиску в направлении парочки.
– Канон.
– Кефир "Данон", – рявкнул Петрович. Добавил спокойнее, – сейчас бы кефирчику, а то сушит, и будто кошка во рту подохла. Гадко, мерзко...
– Зато ярко.
– Щас-щас, – заулыбался Петрович, – да будет дождь! – добавил тучам серости, приглушил свет, пустил с неба длинные, вытянутые струи дождя. Картина целующихся только выиграла от этого в плане романтичности. Появилась атмосфера, в объятиях парня стало ещё больше нежности. В поцелуе – чувственности.
Петрович скривился, набрал в ладони дождевой воды, выпил. Набрал ещё – сполоснул лицо:
– Хорошо...
Белка промолчала, лишь раскрыла чёрный зонт.
Укрытие. Надёжность зависит от точки восприятия. И от веры. Маленькие люди закрывают глаза, думают – их не видно. Большие люди закрывают глаза, предпочитая не видеть. Вовлечённость несёт на пушистом хвосте ответственность. Люди давно лишились хвостов. Или избавились? Легче закрывать глаза...
– Тогда уж и девка пусть будет рыжей, – Петрович вмиг изменил девушке цвет волос на огненно-рыжий, хлопнул в ладоши, – ну как, Белка, пойдёт?
– Тебе видней, – зверушка деловито пыталась укрыть под зонтом не только тельце, но и хвост, – а дальше-то что?
– Вот и я думаю... Жили они долго и счастливо? Скука. Нужен конфликт, действия, нерв. И на чувствах...
Белка наконец полностью устроилась в недосягаемости холодных капель:
– Что на чувствах?
– Играть, давить, акцентировать внимание, – ухмыльнулся Петрович: широко и зло.
– Зачем давить? У них всё хорошо. Этот черноволосый юноша, как там его? Юки... получил любовь и признание. Девушка тоже... что за глупые имена? Счастлива, – Белка склонила голову набок, словно так было удобнее доставать воспоминания, – Токеда. Точно Токеда!
– Покеда! – передразнил Петрович, снова повысив голос, – ща устрою им романтик!
Парой взмахов волосатой ручищи Петрович создал соседнюю картинку. Тёмный переулок и притаившаяся фигура. В отличии от красочной парочки фигура была абсолютно чёрной. Силуэт. Призрак надвигающейся тьмы, угрозы.
Белочка достала пакетик арахиса. вскрыла. Захрустела:
– Петрович, а зачем?
– Без преодоления нет роста. К тому же хочется кровищи, – по воле Петровича появился пистолет. Матово-блестящий, хищный.
– Разрушение – суть созидания? – Белка слегка усмехнулась.
– Ты чего вдруг так умно заговорила? – Петрович ощерился, набросал ещё одну картинку: красное пятно на розовом. На платье. И летящие брызги – росчерки алого.
Жестокость существует для разных целей. Возвышение, стремление доказать, быть лучше, возбуждение, непонимание, страх, попытка подчинить, указать. Развлечение. Жесткость горит. Болезнетворный свет единственной лампочки, освещающий путь.
Белочка снова захрустела арахисом:
– Так и ты уже вон как можешь. Уважаю. Мы сближаемся, думаю споёмся. Кстати, кто стреляет?
– Пока без разницы. Злобный папик нанял негодяя, корпорация секретная какая. Перешла наша парочка кому-то дорожку. Или зависть, глупость, ревность. Потом придумаю, а сейчас, – Петрович сотворил в небе молнию, та эффектно выделила силуэт стрелка. Петрович заляпал чернотой лицо убийцы: своё лицо. – Пока сохраним интригу, – улыбнулся.
– Правильно. Нужно ещё крови добавить. Или какую-то сентиментальную чепуховину в красной луже. Цветок, ожерелье, капли дождя... – Белочка входила во вкус.
Мир не делится на добро и зло. На чёрное и белое. Мир – бегущие по экрану помехи. Щёлк! Выключили. Одним нажатием. И пришла тьма. Темнота, в которой можно разглядеть отражение. Кого?.. Бога? Человека?
– Точно, точно, – Петрович призадумался, – а потом: Юки-парень под дождём. Один. Боль, отказ верить, клятва мстить. Так-так, чего бы ещё поломать, накрутить?
– Ты тут Демиург. Всесильный...
– Демиург, – Петрович закатил от наслаждения глаза, потом уставился на рыжего зверька, – Белка, я ведь создаю будущее. А могу изменить прошлое?
– Но там ты – никто. Ни разрушать, ни играть в бога, ни творить... ничего не можешь. Прошлое...
Воспоминания дались Петровичу легко, слишком легко. Грянули выстрелом из-за угла, напрыгнули чернотой, забили глаза мутью.
Петрович сидит за столом. Новогодним. Праздничным. Не по настроению, а по дате. Так нужно. Литр едкого разбадяженного спирта, тарелка пельменей. Слипшихся в ком.
Сидит и глядит в треснувшее окно, криво заклеенное скотчем. Снег так и не выпал. Темно, мрачно, тоскливо.
Петрович цедит в кружку пойло. А вокруг жуть. Обшарпанные обои, затхлый запах. Вонь немытого тела, болезнетворный свет единственной лампочки. Грязный пол, покрытый слоем мусора. Всё серое, замызганное. Отвратительное. Как и люди. Люди тоже мусор.
Петрович включает телевизор, чтобы погрузиться в иллюзорную радость праздника. Услышать бой Курантов. По экрану бегут черно-белые полосы помех. Мерзко шипит. Мгновение спустя появляется картинка. Она играет яркими красками, слишком яркими.
Петрович выпивает, поднимая кружку трясущейся рукой. И загадывает желание...