Последняя смена
...Ладно. Осталось немного. Я стараюсь не смотреть на следы, которые остаются после меня на лестнице, и жалею только о том, что уже некому будет их убрать.
Голоса из подвала стали ближе, их слышно уже отсюда, а я ведь почти уже на двенадцатом. Хорошо, что слышно только голоса… то, что они все чувствуют сейчас, должно быть гораздо страшнее.
Вы когда-нибудь поднимались пешком на двенадцатый этаж? Сомнительное удовольствие. Тем более, что сейчас мне хорошо бы поспешить, а одышка добралась до меня на седьмом.
А вот когти Матеуша добрались до меня на восьмом. Тот шум и рычание, которые вы услышите в записи где-то в начале пятой минуты - это, собственно, Матеуш. Еще вы услышите крики.
Это я.
Меня зовут Джереми, я младший сотрудник Центра, и это моя последняя вечерняя смена.
* * *
Все началось, когда директор вызвал их с Миком в кабинет в начале недели и объявил, что Церковь Провидения направляет к ним посольство. Вернее, не то чтобы лично в их отдел, но поговорить с Миком посол точно захочет.
- Они присылают отца Даниэля, да? - сразу спросил Мик с невероятно кислым лицом, как будто лимон откусил. Самому Джереми от этого тоже стало кисло, почти до тошноты.
Кажется, Мик реально ненавидел этого отца Даниэля.
Джереми знать не знал на тот момент, о ком речь, а главное - какое лично ему до этого дело; обычно его задачи были похожи на “сварить кофе, написать отчеты, проверить отчеты, отнести отчеты не-отходя-далеко-от-начальника, последить за камерами, заказать завтрак, выслушать отповедь начальника, оставить всё прочее утренней смене”. Прием посольства как-то не вписывался.
- Даже не знаю, как ты догадался, - подтвердил опасения директор. Джереми очень высоко оценил его нейтральность и сдержанность. - Но я не думаю, что он решил разобрать ваши старые разногласия и ради этого летит через океан.
- О, поэтому нам интересно? - Мик всплеснул руками. - И поэтому мне придется его развлекать и вытягивать инфу по капельке?
- Все как ты любишь, - подтвердил директор.
Джереми прекрасно знал, что Мик этого не любит совершенно (что Мик вообще ничего не любит кроме арабики), но почему-то часто занимается подобными вещами. Мик был его непосредственным начальником и умел собирать обратную связь с таких субъектов, которые и на разговор-то не были настроены. Или даже - которые не умели говорить. В мироздании которых речь как явление не существовала.
Он восхищался Миком и ненавидел его, по правде, и мечтал однажды выбиться из ассистентов в его коллеги и уж тогда отыграться за всё, но пока между ними лежала пропасть.
Заполненная отчетами.
- ...и его тоже бери с собой.
- Меня? - спросил Джереми изумленно.
- Его? - спросил Мик, повернувшись в кресле. От его неподдельного удивления и возмущения у Джереми засосало под ложечкой.
- Даниэль будет вертеться как уж на сковородке и избегать прямого наблюдения, - пожал плечами директор, - ты будешь обрабатывать его и сыпать соль на старые раны, но кто-то же должен запоминать и чувствовать всё, что происходит, а?
А, вот в чем дело. Им всего лишь нужен парень с высокой эмпатией и хорошей памятью.
Джереми расслабился. Но потом оказалось, что зря.
* * *
...это особенность, которая у меня с рождения. С очень раннего детства, но я помню себя и свою жизнь с возраста меньше года, и прекрасно знаю, что ощущают люди вокруг меня. Я довольно хорошо запоминаю всё, что происходит вокруг, всё, что слышу и чувствую. Ну, то есть, не только я, но и все вокруг.
На самом деле, хорошо запоминать и понимать людей - это всё, что я умею. Представляете, как трудно было найти работу?
Нет, серьезно, если задуматься - во всем остальном я неудачник. Не смог выучиться на программера или пиарщика, не умею драться… Ну, вы слышали, Матеуш это мне отлично показал. Я вообще не в лучшей... физической… форме.
И если меня поранить, у меня идет кровь. Твою мать. Все ещё идет.
Поэтому было очень важно то, что Мик мне рассказал в последнюю минуту. Последняя минута была примерно час назад, как раз перед тем как он заперся в кабинете и поджег его. Тогда еще я не включил запись, и вы не услышите, что там творилось.
Мик не кричал. Зато все эти… всё, что осталось с ним в одном кабинете… вот оно кричало. Я бы мог пошутить, что буду слышать эти звуки в кошмарах до конца моей жизни, но…
Мои шутки про это уже неуместны.
Окей. Двенадцатый этаж.
* * *
Когда он увидел отца Даниэля - его спокойное и строгое лицо, аккуратную короткую стрижку и деловой костюм с оплечьем священника, - он удивился. В его текучей и плавной манере говорить, двигаться, даже переводить взгляд на собеседника не было и следа того коварства, каким грозил ему Мик.
- Помни, что это гребаная змея, он только и ждет, чтобы ужалить, - говорил начальник, когда они вместе расставляли стулья в переговорной должным образом. - Не улыбайся, не кивай ему… Хотя, черт, можешь наоборот кивать как болванчик и улыбаться. Может, он спишет тебя со счетов.
Джереми не очень хотелось играть болванчика, но Мик звучал крайне серьезно. Голос его резал ножом по сердцу.
- А что у вас с ним за старые разногласия, вы не расскажете?
Мик закатил глаза. Волна холодной ярости захлестнула Джереми с головой на минуту, но он справился.
- Джей, давай так - я тебя не спрашиваю, где задержались бумаги по Матеушу с последней инспекции, а ты меня не спрашиваешь про отца Даниэля. Идет?
Внутренний голос Джереми немедля мстительно сообщил что-то вроде: “Я же говорил!” - но Матеуш был очень милым и очень убедительным, когда речь заходила об очередной просроченной книге из библиотеки. А еще - совершенно искренним. Джей чувствовал ложь прекрасно, его от неё буквально тошнило (к сожалению, карьеру на полиграфе это отменяло, а какой был хороший шанс). Джереми не стал вносить ту книгу в ежедневный отчет и вообще, решил потянуть с отчетом - ну серьезно, Матеушу всего три главы осталось, нельзя же оставлять парня без развязки.
- Ему вообще читать не положено, это привилегия. - добавил Мик с таким лицом, будто читал все мысли Джереми еще с прошлого четверга. - Нечего на шею садиться.
- Но Матеуш не совсем объект… - попытался возразить Джереми.
- У него есть камера, личный номер и постоянный мониторинг. - скривился Мик. - Давай не делать вид, что он просто в отпуске и решил пару дней отдохнуть на старом рабочем месте.
Джереми обиделся, но и виду не подал. А потом, уже на личной беседе, встретившись взглядом с отцом Даниэлем, он вдруг увидел в нем ободрение, поддержку и толику сочувствия - мол, я знаю, какая трудная у тебя работа, парень.
Сначала ему стало совершенно солнечно и он растаял, но потом испугался не на шутку - потому что понял, что Мик был полностью прав насчет своего бывшего… Ну вот кого? Коллеги, приятеля? Узнать бы, на чем они разошлись!
- … мои подчиненные из отдела предсказаний отмечают рост сомнительной активности в вашем центре. В частности - смещение потенциалов. Если я правильно понимаю, Майкл, это по вашей части.
Вот тут к Джереми пришло понимание, что отец Даниэль что-то замышляет. Ему совсем не важно было, что ответит Мик, он старался говорить как можно размереннее, но на самом деле сдерживал внутреннюю дрожь.
- Отвали от окна, замерзнешь, - тихонько шепнул ему Мик, заметив, как Джереми обнимает себя руками, - придурок.
Только тут Джей спохватился, осознал, откуда идут его неприятные ощущения. А Мик, как всегда, ничего не понял.
- … поэтому я бы хотел попросить вас отчитаться Церкви по всем несбывшимся потенциалам. И, если возможно, продемонстрировать стабильность.
А вот это правда важно, догадался Джереми. Отец Даниэль хочет что-то увидеть в несбывшемся.
- Ни за что не поверю, что ты просто хочешь заглянуть в свой старый кабинет, - фыркнул Мик, слишком легко ужалив преподобного фамильярным “тыканьем”. Того и правда несколько покоробило - Джереми поперхнулся и закашлялся, заработав два снисходительных взгляда.
- Я больше не испытываю сентиментальных чувств к этой работе, - сообщил преподобный, подобравшись.
- Вы там в Церкви, говорят, вообще ни хрена не испытываете, - передернул плечами Мик. - Ладно, я наберу директора, попрошу тебе пропуск. Если это тебя успокоит.
Потом он посмотрел на Джереми с вопросом, и Джереми кивнул. Он уже знал наверняка, что визит в несбывшееся наверняка успокоит отца Даниэля, что всё дело именно там, в их с Миком кабинете, в потенциалах.
И Мик позвонил, а потом, в кабинете, преподобный прямо у них на глазах открыл своим ключом несбывшийся Апокалипсис.
* * *
Я понимаю, всё дело было в том, чтобы вычислить… нет, вычислять дурные намерения и опасные потенциалы. Если бы не присутствие Мика - я, наверное, раскусил бы преподобного сразу и с большой вероятностью умер бы от перенапряжения нервной системы, инсульта, инфаркта… или что там может со мной случиться, когда я понимаю, что человек хочет уничтожить мир?
Но Мика больше нет, а я уже на самом верху, и отсюда мне не слышно чужой боли, которой сейчас взрывается каждое помещение Центра. Всё несбывшееся сгорело, но заключенные... прорвались. Матеуш остался безумствовать внизу только потому, что каждый этаж перекрывается решетками. Но вот на нижних этажах есть и другие, страшнее Матеуша.
Как отец Даниэль. Ему самому было так страшно проворачивать ключ в несбывшемся, что я целую минуту не мог пошевелиться или вдохнуть, а Мик уже кинулся к нему, но не успел, первая печать рухнула.
И он сказал мне бежать. Вернее, куда бежать и что делать.
Я ненавижу Мика, я обожаю его, он был героем в ту минуту, и я чувствовал, как в нем поднимается что-то новое, всесильное и страшное. Мне первый раз в жизни хотелось стоять с ним рядом.
Но нельзя было стоять, потому что он сказал мне бежать и взял ту самую зажигалку.
Наверх. На двенадцатый этаж.
Чтобы открыть дверь, на которую мне раньше и смотреть было нельзя.
* * *
Она знала всё, что происходит в Центре, потому что никогда не спала, а вещи в голове у других людей занимали ее необычайно. Она никогда не забывала их, каждую новую мысль укладывая на специальную полочку в своем мыслехранилище.
И когда тот пустой человек снова зашел в Центр - да, на нем была другая одежда, церковная, и он носил новое имя, но пустота-то внутри осталась, - она вернулась к его особой полочке в своей голове и вспомнила всё, что с ним связано. И испугалась.
Но с того момента, как холодный человек устроил пожар и сжег всё, что не сбылось, она ждала горячего человека. Его мысли путались у него в голове. Он шел вверх по лестнице, а она читала его как книжку.
Она знала - горячий тоже помнит почти всё. Почти как она сама. Может, они потерянные брат и сестричка?
Она ждала, пока дверь откроется.
В ее маленькой комнате было светло и скучно, снаружи, в коридоре, было сухо и тихо,а на лестнице, уходившей только вверх, было жарко и… неотвратимо ужасно. Она знала, что будет, когда горячий человек войдет в эту дверь на двенадцатом. Она догадалась еще на восьмом.
Замок на ее двери моргнул зеленым, и в проходе она увидела его - живого человека, растрепанного, в разорванной и окровавленной одежде. Совсем молодого, с веснушками на щеках и потрескавшимися губами. Темноволосого. Напуганного. Знающего, что делать, полного сомнений и страхов.
Он ее тоже увидел, и тоже понял, что будет. Она видела человека впервые за много лет. А он был один, без своего холодного друга (или врага?), и совершенно ничем не мог защититься.
- Он сказал… ты можешь сделать всё иначе… стереть из памяти… и всё вернется, как было! Что только стёртое не вернется... Сотри сегодня, пожалуйста…
Она встала ему навстречу, наконец свободная и счастливая. Печать на двери больше не сдерживала её. Она улыбнулась.
Он умер мгновенно. Выпустил из рук телефон, мигающий красным глазом, и она переступила через него и тело.
Она еще не придумала, что стереть, но эту запись на диктофон решила оставить.
Дом для сбывшегося
Ребристая экокожа, обтягивающая руль, хороша в том смысле, что не скользит, даже когда колоссальное брюхо выплёскивается наружу из здания впереди, от чего у пилота делается изжога и прошибает обильный ледяной пот.
Но плоха тем, что ей присуще крайне, крайне быстро врезаться в щёку, если вздумалось прикорнуть на руле. Или поразмыслить. Или, курва, поваляться в беспамятстве.
Киму, оклемавшемуся в салоне меж сдувшихся подушек безопасности, беспамятство пришлось куда как по душе — особенно в сравнении с топающими снаружи мозолистыми, по-слоновьи серыми пятками, что старательно волокли брюхо невесть куда.
— Что за ересь тут творится? — недовольно пробурчал Ким, напрягая память, что было силы. Ага. Ага. Ого.
Ого-о-о…
Потянувшись к рулю, он вытянул ключ из замка, пока ошибка машинального запуска движка оставалась только гипотетической вероятностью. Гордиться не стоило: практически все варианты воспоминаний сулили странное подспудное чувство, в силу коего Ким машину так и не завёл.
Те несколько проспоминаний, что строились на попытке преследовать брюхастую пакость на колёсах, признаться, нимало не впечатлили Кима. С той поры, как онейрогнозия отказалась купироваться и возвращаться в латентную с редкими обострениями форму, Ким уже раз сорок любовался собственной кончиной — вернее, не любовался, а…
— Специфика профессии, — проворчал он и, стараясь не шуметь, выбрался из машины.
Понятнее не стало.
Пласты жирных складок, бородавок, жёсткого, толщиной с крыжовенные ветки, волоса, морщины и трещины покрывали огромное тестообразное что бы то ни было, плетущееся по проспекту на — Ким сосчитал — минимум девяти лапищах, отдалённо напоминающих человеческие ступни. Ничего, смахивающего на голову или, сделав поблажку, на пасть, Киму видно не было.
Учитывая, что верхний край брюха достигал крыш стандартных девятиэтажек, не удивительно.
Ни намёка на ритуальную графику, божественные письмена или ангельские орнаменты тоже не видать. Впрочем, размер в случае со сбывшимися не имеет значения — даже элементарный шестирядовый пантакль может сотворить вполне боеспособного дракона; и ведь именно из-за того, что пантакль был один-единственный, укокошить дракона удалось не сразу, не просто — и уж никак не без жертв и разрушений. Сбылся же дракон Януша из паршивого листка бумаги, Ким знал доподлинно.
А вот вони, воцарившейся на проспекте, в салоне практически не ощущалось. Морщась и с трудом удерживаясь от чихания, Ким достал поцарапанный пластиковый сканер с пистолетной рукояткой. Что-то такое эдакое ему стало понятно, когда он потыкал в сторону брюхана сканером — ну, если доверять предпамяти. Можно было, разумеется, сразу доставать оружие… но Ким любил знать, кого режет — или, как минимум, за что именно. В конце концов, он же не просто мясник, не так ли?
Сканер заискрился, заурчал, выпустил несколько проводков и впился в запястье Киму. На крошечном игрушечном экранчике внезапно проявилась, налилась яркостью и обрела чёткость и резкость картинка.
Ким полюбовался зрелищем секунд десять, развернулся и нырнул в боковую дверь старенького «Фолька».
— А я говорил, — рычал он мрачно, — я ж им когда-то ещё… говорил…
Меч оказался тяжеловат, неудобен, блестел жирно, вонял оружейной смазкой.
— Бальмунг, — укоризненно попросил Ким, нервно оглядываясь, не в силах преодолеть спазматических подсказок предпамяти. — Не бузи. Или ты и впрямь предпочёл бы руки кого-то из волчат?
Меч не шелохнулся, не изменил ни окраса, ни габаритов — однако руки сами потянулись к знакомой, приглашающей и зовущей рукояти.
Вовремя.
Над проспектом раздался вой — и тысячи красных восьминогих собак ринулись со всех сторон к брюху, налетели на пятки и пальцы гигантских ножищ. Ким скрежетнул зубами — и принялся выкашивать просеку в сторону подворотен. Дело прескверно воняло, и даже не надо было предпамяти, чтобы понять. Собаки появлялись из палой листвы — из каждого листка — а стало быть, или кто-то потрудился снабдить листочки пантаклями… или наоборот, всё вокруг уже находилось в контуре гигантского чертежа. Оба варианта наверняка сулили разве что мучительную смерть.
Остановившись за углом, Ким перевёл дыхание. Собак не интересовал отдельно взятый человек, хотя, торопясь к брюхану, они запросто разорвали практически всё и всех. У Кима крепло ощущение, что растерзанным крепко посчастливилось не дотянуть до момента, когда брюхан доползёт-таки до цели; а что доползёт, уже стало ясно: собаки висели гроздьями, вгрызались в жёсткую шкуру, царапались, выли… вот только брюхан практически не кровоточил. Был не по зубам.
— А нам, а, Бальмунг? — спросил Ким, потому что спросил о том — и проспомнил. — Прогрызть-то никак, а если попытаемся прорубить?
Брюхо равнодушно ползло и ползло, не намереваясь заканчиваться. Где, подумал Ким, ты собираешься искать пантакль? Ты знаешь, что нанесли его на поверхность сердца, уже хорошо, ты просканировал и установил, что сердце-то именно что одно…
Но сколько придётся рубить?
И если не выгорит, тогда кто сообщит в Епархию?
Кто-кто-кто…
Ким вышел неторопливо, почти вразвалочку — отчаянно считая про себя. Как только хрущоба за спиною ожила, неловко ворохнулась и сразу же рывком двинулась вперёд, — броском ушёл с траектории движения. Голову и спину осыпало штукатуркой, строительным раствором, бетонной крошкой.
В принципе, сломанная скамейка — тоже вполне комфортабельное местечко для наблюдения за повадками оживших многоквартирных девятиэтажек, пытающихся то ли одолеть колоссальное ходячее брюхо демонической природы, то ли овладеть таковым. Ким приподнялся и решительно достал телефон. Очень блёклое проспоминание касалось звонка — и ведь позвонить ему не удавалось! — но оставить в неведении Клариссу никуда не годилось.
— Алло, — сказал Ким в трубку, дыша часто и поверхностно. — Алло, храм?
— Хей! — сказали в трубку звонко и ясно, и дыша надеждой на то, что теперь-то мир покорится, обовьётся вокруг, подобно ручному питону, станет служить, повинуясь и трепеща…
— Какого дьявола? — спросил Ким, скручиваясь внутри себя в клубочек, дрожащий от страха, от предчувствия, от… — Где Кларисса?
— А… — разочарованно сказала трубка. — Так вот оно что… Так вот оно кто…
Ким отбил звонок, бросил трубку в сторону — и почти успел. Впрочем, пара фаланг — невелика цена. Забинтовать, отчаянно сдерживая крик, всегда можно: пострадала-то левая рука, ничего фатального.
Кроме того, что Истребительница помарок на свободе — и помнит о нём.
Ким ощутил острую панику, потребность срочно куда-то бежать, прятаться.
Правда, тем не менее, заключалась в том, что Истребительница оправится, вернётся в приличную форму — и тогда будет в состоянии сносить Рашмор вместе с подземными бункерами. От неё не будет укрытия.
Бальмунг досадливо дёрнулся в ножнах, и Ким сговорчиво обнажил клинок из межзвёздного металла.
— Если она успеет, некому будет тобою рубить, понимаешь? А она успеет…
Бальмунг вывернулся и ощутимо резанул Киму бедро. Не позволяя шуметь, поднялся в воздухе, словно наполненный гелием воздушный шарик, подымая и здоровую руку Кима. Указал на брюхана, точно на завоёванный Самарканд, подрагивая, словно такса, учуявшая лисицу. Зазвенел гнусаво и жутко.
Пожав плечами, Ким согласился и направился к туше. Дом выплясывал вокруг добычи — дервиш дервишем, подпрыгивая и меняя геометрию так, чтобы оказываться то вдвое согнувшимся и впечатавшим битумную крышу в верхнюю часть брюха, то откинувшимся назад и ушедшим от колыхнувшегося волной жирного вонючего бока. Чудовищно искажённый дом, наверняка перемоловший всех, кто пытался укрыться, спрятаться, уцелеть внутри, в труху и жижу, бился насмерть за город.
Дом, как ни крути, сражался, отвлекая брюхо от разрушений — и предпамять Кима быстро теряла конкретность и уверенность. Брюху следовало бы находиться в сорока кварталах отсюда…
Бальмунг заботливо ткнулся лезвием в ранку, размазал кровь, всхрапнул недовольно, но превозмог свойственное языческому божеству отвращение к крещёной крови. Врезался в кожу брюха, аж рябь пошла, и в семь взмахов начертил идеограмму Кима. Напустил в порезы крови. Поволок Кима в сторону, выводя из-под удара каменно-твёрдой пятки.
Ким шатался и не вполне осознавал, где находится и кем является. Сила Бальмунга и впрямь превосходила любые возможности штатных церковных принадлежностей; а может, просто принадлежала другому миру, другим правилам и обычаям, потому и действовала так ярко, хлёстко, так напролом.
Руки Кима покрывались жёсткой серой кожей, а вот брюхо напротив — порозовел и явственно омолодился.
— Перестарался, — недовольно буркнул Ким. — Как пить дать…
— ХЕЙ! — пронеслось над проспектом, и даже живой дом замер, вероятно, пытаясь оценить ситуацию. Успел ли оценить, так и осталось тайной: спустя полторы секунды дом сгинул. Пропал начисто. Бальмунг заныл на особенно гадостной ноте, Ким шикнул.
Тот, кто подтолкнул и запустил в жизнь дом, приложил немалую силу, но был небрежен и работал впопыхах, иначе бы здание не рассыпалось прямо на ходу. Кроме того, в дом никто не вживлял демоническую сущность — только чистую магию.
С брюхом так прытко пойти не должно было. По идее.
— Ищи, — зашипел Ким мечу. — Ох, Бальмунг, ищи скорее!..
— Хей!!! — закричали снова чистым, мелодичным голоском девчонки.
Брюхо вздрогнуло и пошло волнами, потом досадливо притопнуло и зашагало быстрее, быстрее…
Там! Бальмунг снова указывал направление, но — куда-то в район пятого этажа, так что Киму не светило добраться туда прежде, чем Истребительница помарок раскусит маленький невинный обман и снесёт половину проспекта — просто на всякий случай. На случай по имени Ким, лишившийся душевного спокойствия, крайних фаланг двух пальцев на левой руке, связного-куратора в Церкви и, не исключено, спасения души.
Оставалось только броситься бежать навстречу. Брюхо содрогнулось ещё раз, утробно взрычало, заставив дрожать землю. В паре кварталов впереди, похоже, даже ударило парой-тройкой ступней, да так, что раскаты напомнили Киму эхо артиллерийской канонады.
— Упёртый! — раздалось всё тем же уверенно-ледяным тоном — и вдруг что-то сверзилось сверху прямо перед Кимом, едва не свернув детективу шею.
— Но я… — продолжило упавшее нечто, поднявшись и не оглядываясь. — Найду. На тебя. Упра…
Бальмунг скользнул под подбородок Истребительницы и ласково надсёк кожу на горле. На самом деле никто не знал, насколько она — или, если на то пошло, то и Ким — оставалась человеком. Никто не решался проверять, даже тогда, когда они бились о стены камер, отрезанные от судьбы и от предназначения.
Истребительница могла запросто исчезнуть Кима, даже с мечом, разрезающим шею. Бальмунг плевал бы на её силы, однако без держащей рукоять ладони нипочём не завершил бы дела.
Но случилось так, как случилось, — Истребительница ошеломительно быстро схватилась за клинок обеими изящными ладошками, на каждой из которых с противоположных сторон красовалось по паре отставленных больших пальцев. Схватилась — и без усилий вывернула клинок, отведя от себя, от хрупкой изящной шеи грозившую опасность.
— Ты, — самодовольно улыбнулась Истребительница помарок, всё ещё держась за клинок Бальмунга, и Ким понял, что предпамять закончилась вот прямо только что.
И тогда меч богов чисто и неумолимо срезал лишние большие пальцы с обеих рук Истребительницы сразу.
Ким смотрел на хрупкие пальчики с обкусанными ногтями, что шлёпнулись под ноги, с оторопью и неверием. С оторопью и неверием. С оторопью и неверием, которые всё длились и длились, и длились.
А когда Истребительница потеряла сознание, зачем-то подхватил на руки. И не добил.
Непредвиденное
Мы поначалу думали, что он сбежит: недаром же в труппе его звали Фугой. Он верил в непредвиденное, был готов сняться с места всякий раз, когда настроения в городе близились к упадочным и не сулили ничего хорошего. Резкий и осторожный, он вечно говорил одно и то же на разные лады и вглядывался в людей и вещи так, словно они неизменно доведут его до цугундера.
Наверное, в ту ночь он высмотрел в нас с Сарой что-то особенное, потому что перешёл вдруг на шаг, а потом и вовсе остановился. Уж не знаю, каково было Саре, а я хорошо помню: боль в запястье была такой же яркой, как и рекламная консоль на салоне преображений “Лавандовые мушки”. Впрочем, буква “м” в названии неисправно мигала, придавая вывеске – в те недолгие неоновые эм-перерывы – легкомысленно-весёлый оттенок.
Фуга замер, склонился над нами. Он был похож на старую лохматую собаку; с его седых волос стекали капли. Да и вонял он, увы, не лучше – мокрой шерстью. Ума не приложу, где он побывал тогда и как оказался на одной из самых сомнительных улиц города.
– Что с ней? – спросил он, глядя на Сару.
Я не знала, как ему объяснить.
Сара сидела, привалившись к стене. И, пожалуй, сидела она так давно, поскольку из салона успели выйти уже двое или трое переменившихся. Ни похлопывания, ни линующий темноту дождь не могли заставить её открыть глаза. Даже ребятам, вполне удачно посланным за нами Манчестером, не удалось достучаться до её сознания, хотя их крики звенели сквозь ливень и перекрывали дорожный гул, шедший от Разбитого моста.
Я прикинула и решила, что правду ему знать не стоило, но и отпустить я его не могла: по внутренностям Сары, кажется, пошли трещины. Нам нужна была помощь.
– Оптическая дурь, – прохрипела я.
Он скривился и отшатнулся. Вряд ли он когда-либо слышал о ней: нельзя знать о том, чего нет. Но, готова поспорить, в его глазах, которые он прятал за чёрными стёклышками, в тот момент мелькнуло презрение, с коим относятся разве что к девицам из красного квартала.
– Постойте, – заторопилась я, – Сара, она не сама. Её заставили. Вы же знаете, новые линзы! Надеваешь их и смотришь лучшие моменты из чужой жизни, пока эти моменты… не закончатся. Ну, просто потому, что… хорошему свойственно заканчиваться.
Он едва заметно кивнул, дескать, понимает.
– У неё были такие моменты с продавцом оружия, Манчестером. И они закончились. Его люди вот там, можно сказать, за углом, – я кивнула на соседнее здание и поднялась, стараясь не шевелить лишний раз рукой. – Хотят вернуть Сару обратно.
Для Фуги мы были обычными сёстрами-близнецами, непредвиденно попавшими в беду. Так он, должно быть, рассуждал, пока неловко поднимал Сару на руки. А я смотрела на его спину, перечёркнутую руками сестры, и думала о том, что дальше будет лучше. Ведь Фуга не испугался нас. Не бросил.
И только потом поняла: у любой беды есть сестра-близнец – потому-то она, беда, и не приходит одна.
* * *
Матрас отдавал плесенью. Кажется, вдохнёшь этот запах – и запустишь в лёгкие тончайшие нити мицелия. А там уже и сам превратишься в плесень.
Я пошевелила ногой – в одеяле завозилась крыса-альбинос. Раньше в здании ратуши организовывали крытые рынки – вот там-то я её и стащила из клетки. С Зирекс было не так одиноко. Вместе с ней мы сменили не один город. К тому же она быстро привыкла к рукам. Тёплая. Живая. С красными шариками-глазами, горящими во мраке подвала.
Было бы здорово, если бы вместо одной крысы у меня жили две.
Я аккуратно взяла Зирекс в руки. С ней же всё будет в порядке? Да. По-другому и быть не могло: я делала так множество раз.
Осколки зеркала под кожей сдвинулись, взрезали мякоть ладоней и объединились в гладкую отражающую поверхность.
Крыса запищала и больно укусила меня за палец. От вида капелек крови меня замутило. В ушах неприятно зашумело. Поток образов ворвался в мой сон-воспоминание. Люди, мысли, голоса…
Настоящее.
Подвал разросся; его заполнили ликующие зрители, они всё хлопали и хлопали в ладоши, будто увидели восьмое чудо света. К их восторгу, в комнату вплыла гигантская рыбина-голограмма. С её плавников сыпалась золотая пыль и рассеивалась, не достигая пола.
Я перевела взгляд с пыльцы на свои ладони. Вот крыса была одна, а теперь рядом с ней сидела вторая, похожая на неё, но всё же другая. Увы, отражениям всегда не хватает чего-то, оттого они быстро умирают.
И тут, верно, вспыхнул свет.
Он бил так ярко, что я зажмурилась, а когда открыла глаза...
Зирекс, похоже, не понравилась новая крыса. Она вцепилась зубами в свою копию и грызла, грызла, грызла её – пока та не издохла.
Я хлопнула дверью и вышла из сна, из этого тёмного подвала, где воздух пропитался плесенью и кровью. Но так было, действительно было раньше, и этот подвал останется со мной навсегда, даже если его заполнят Фуга и весь видимый свет.
Вставать не хотелось. Утро только набирало силы и безразлично поигрывало бликами на стенах ангара.
Надо мной нависла Сара и сонно прошептала: “Копии слабее оригинала, да?”
Вероятно, она просто повторила мои же слова, но мне стало по-настоящему тревожно. Сара не знала, чем является. Она всё ещё думала, что в тот день запястье сломала она, а не я. И лучше бы ей было продолжать думать так же.
* * *
Мы жили с труппой вот уже две недели. Фуга был комическим актёром или, проще говоря, клоуном. Профессия для настоящего ретрограда в эпоху голографического цирка с трёхмерными животными.
– Нет, а правда, почему ты этим занимаешься? – допытывалась до него Сара. (Она всегда говорила с ним на ты). – Думаю, ты слишком угрюмый для циркача. А эти твои очки? Носишь их не снимая.
Фуга обычно отмалчивался, пожимал сутулыми плечами. Сара привыкла к таким ответам и спрашивала просто по привычке; ей нравилось обмениваться с ним хоть парой слов. Но тут он вдруг разозлился, не выдержал её шутливых допросов. Дрожащими руками стянул очки – швырнул их на стол, да так, что Том по прозвищу Иллюзионист от неожиданности выронил кружку из рук.
Левый глаз Фуги был серым и мутным, как известковая вода. Старик был наполовину слеп.
– Ты, брат, спокойней, – Иллюзионист ограничился этим или, вернее будет сказать, отгородился – и вышел из ангара.
Фуга не обратил внимания на его слова. Он вообще его ни на что не обращал. Просто смотрел на нас в каком-то странном оцепенении.
– Оптическая дурь, – пошутил он вдруг и подмигнул слепым глазом. – Глаукома. Мир рассвечивается, как газета, пролежавшая слишком долго на солнце. Вы читали когда-нибудь газету? Видели?
Сара побледнела. Я почувствовала её обиду и страх.
– Нет. Разве что в старых фильмах, – сказала я.
– Это ничего. Ничего... Да разве есть хоть что-то, о чём следовало бы написать? Если уж тратить бумагу, то только на что-нибудь ценное... А иначе я бы не решился.
Он задумался. Достал сигарету, покрутил в пальцах, но так и не зажёг. Положил на стол.
– А вот моя жена хорошо писала. Но лучше бы она не писала вообще. Лин воспринимала жизнь да и все предметы, что её окружали… как файл, в котором что-то можно легко стереть, а другое что-то – подправить. Да хоть бы и поставить точку не по правилам... Так неудачные жалюзи у нас тут же заменялись новыми, а обиды забывались на корню, точно их и не было. Но нам выпал очень трудный год, потому что она заболела. А тут уже… не то что файл, даже божественное вмешательство не поможет.
Он подцепил очки и протянул их Саре.
– Хочешь посмотреть сквозь мои линзы? Увидеть лучшие моменты моей жизни? Не смотри на меня так – их нет. Всё просто затянет чёрным.
– Фуга, да что с вами?! – не вытерпела я.
Он резко поднялся, сделал пару шагов и замер.
– Мой цирк не всегда был похож на разобранное шапито! Я продал часть оборудования, чтобы собрать деньги на лечение Лин. У меня было много денег. И все эти деньги! все эти деньги!.. – он вцепился в седую голову, – исчезли на моих глазах.
Сара заплакала, а значит – и я. Только слёз я не чувствовала.
– Год был очень трудный, – тихо повторила я за ним и легонько подтолкнула Сару к выходу.
За время, что мы провели вместе, я смогла поверить, что она – моя настоящая сестра, а не отраженная копия. И нам всего-то надо было выбраться, выкрутиться и зажить заново.
– Тут ты права. Церковники заполонили город. “То тут, то там мелькали рясы, окропляя городскую панораму чёрными брызгами”, – так написала моя Лин перед смертью. Её лицо стало серым. Совсем… Чудовищная была картина. Разбитый мост перекрыли. Да ты и сама всё это хорошо знаешь.
– Что вам нужно?
– А ещё у меня был друг, из военных, – продолжил он, пропустив вопрос мимо ушей. – Когда твари бежали из Центра, у всего отряда в руках оказались игрушечные пистолеты, которые не стреляли, а гремели, как куча стекляшек. Ты знакома с Манчестером? Хорошо. Манчестер пошёл по стопам отца: тоже военный.
На улице послышался шум.
– С того дня я искал тебя. Кого-то из вас. Думал, что разберусь, пока вы живёте тут, да так и не разобрался. Что мне нужно?.. Я хочу узнать только одно: ты или сестра? Кто копия?
– Она ничего не знает об этом, – сказала я.
– Что ж…
Тогда он по-старчески громко высморкался, достал из ящика стола револьвер и перед тем, как выстрелить, одними губами произнёс: “Непредвиденное”.
Все дело в Матильде
Матильду я нашел легко: убегая из дома, она каждый раз возвращалась к магазину одежды на пересечении Шестой авеню и Роквей-стрит. Местечко (этот гребаный перекресток я уже ненавидел) с любого ракурса примечательное - там неблагополучное гетто лицом к лицу сталкивалось с тихим и респектабельным образом жизни южной части города.
По всей Роквей-стрит были разбросаны шумные и веселые пип-клубы, джаз-бары, кабаре и приватные салоны. Вечером по проезжей части, сверкая блестящими, будто звездной пылью припудренными ляжками, туда-сюда расхаживали проститутки. На Шестой же, напротив, после закрытия магазинов – ни души, только разодетые в пух и прах манекены равнодушно смотрели с подсвеченных бледно-розовым и голубым витрин. Шифоновые платья струились по телам пластиковых женщин, на бледных шеях переливались фальшивые брильянты.
Матильда стояла на углу, закутавшись в плед, который два часа назад утащила с нашего дивана. Я подоспел вовремя: рядом с ней притормозил кадиллак, из которого высунулась здоровенная мохнатая лапища - мясистые пальцы протянули Матильде сотку евродолларов.
Матильда кинула в машину пустой пластиковой бутылкой. Та угодила по лобовому и растеклась клейкой серой массой на капоте. Мужик заверещал, приоткрыл переднюю дверь, собираясь выйти.
– Эй, приятель, чего тебе? – спросил я по-французски, затем перешел на русский, для верности - повторил то же самое на китайском, и, обняв Матильду за плечи, прижал к себе. Я почувствовал, как под пледом дрожит ее голое тело. Черт знает, почему ей не нравилась старая одежда - ведь она сама ее выбирала.
Мужик еще побурчал и газанул. Нас накрыл шлейф едкого фиолетового дыма.
– Спасибо, – тихонько заговорила Матильда, – Не стоило беспокоиться. У меня ничего нет…даже имени...
Она меня не узнала. Ее губы снова разомкнулись и произнесли то, что я уже слышал:
– Прекрати. Прекрати.
Прекрати!
Если б я мог. Я оттолкнул ее - ненастоящую Матильду. Где-то вдалеке ударил колокол. На черном небе быстро ширился оранжевый контур ядерного взрыва.
Очередной рабочий день закончился погано.
* * *
В экстренном штабе исправительного не распространялись о событиях той ночи - файлы засекретили, пятый корпус Центра, вернее, что от него уцелело - запечатали. Из участников эксперимента остался только я: Шепард погиб, Кравиц и Матильда исчезли. О Кравице тут же забыли – в этой канторе пальцем никто не пошевелит ради простого человека без «сверхспособностей». С Матильдой дело обстояло иначе – весь исправительный землю носом рыл, лишь бы найти ее и вернуть.
Я мирно храпел в своей конуре, когда у моего уха зажужжал телефон. Звонил временный куратор Центра.
Вашу сестру, мямлил он, «эталон-образец-идеал» Матильду, а также все ее копии раскидало по Метавселенной. Хорошенькие новости в полпятого утра?
– И сколько их? Копий...и параллельных эээ… так что ль …миров? –поинтересовался я, еще не до конца понимая, что произошло.
– Тебя не касается. Много.
В отчетах фигурировали какие-то астрономические цифры. Во вселенных, где сбылось то, что не произошло в нашей, будущее перестало подчиняться прогнозам. Матильды словно с катушек сорвались, играясь с несбывшимся – Центр полностью потерял контроль над ситуацией.
– Причем здесь Матильда? – спросил я у мужика, который битый час объяснял, тыкая пальцем в кипу бумажек, графиков и таблиц, какая помощь от меня требуется. Я не ученый - не врубаюсь в их теории. Все, что мне нужно - понять, как вернуть, если вообще есть такая возможность, Матильду обратно. Желательно, целой.
У них были другие планы. Я подписал контракт под условием – делаю, что они хотят, спасаю наш мир и парочку соседних (заодно и их толстые задницы), а они взамен оставляют нас в покое. Легко пообещать-сложновато выполнить.
– Она оказалась в неподходящем месте в неправильное время, – ответил мужик. Я не стал углубляться – всей правды они не скажут.
– Сейчас она заблудилась, испугалась, часть ее сознания стерта, – сжалившись, добавил он, – Чтобы выбраться и вспомнить, кто она, Матильда создает и разрушает одну вселенную за другой. Рано или поздно она доберется до нашей реальности, попробует изменить, или даже разрушить ее тоже. Желательно, чтобы до того момента ты ее нашел и обезвредил. Тебя она слушается.
Матильда... Странно, я впервые за месяцы, может, последний год назвал сестру по имени - в лаборатории использовали только порядковые номера.
Я втянул сестру в эксперимент, и теперь чувствовал необходимость хотя бы раз в жизни сделать что-то не ради денег (и уж тем более, не для Церковников), а для Матильды. Остальной мир меня мало волновал - пусть катится к дьяволу вместе со своими бесконечными войнами, локальными конфликтами и грызней за теплые кресла в парламенте.
* * *
Исключительный человек, которого отчаянно хотела уничтожить вселенная, Матильда идеально подходила для испытаний и мешала им одновременно (такое случается, представляете?).
За первые годы жизни Матильда попадала в реанимацию десять раз: неудачно упала со стула и сломала позвоночник, в нее ударила молния, однажды поцарапалась о ржавый гвоздь и загремела в больницу с сепсисом. И всегда, даже в самых, казалось, безнадежных ситуациях, сестра выживала. То ли абсолютное невезение, то ли потрясающая везучесть.
После определенного момента ей заинтересовались Церковники. Она портила им статистику сбывшихся прогнозов - по их данным к шестнадцати годам Матильда должна была умереть как минимум восемь раз. Цифры, расчеты, цифры...
Шепард, директор Центра, связался со мной, втерся в доверие, а когда мы сдружились - предложил сделку. Целую кучу бабла за то, чтоб я, официальный опекун (наша мать к тому времени уже лежала в могиле), дал им возможность исправить взаимоотношения Матильды со вселенными. Восстановить баланс, наплели они. Качнуть маятник судьбы в другую, лучшую для Матильды сторону.
Чушь собачья - и белые, и черные халаты с самого начала знали, к чему все идет. На проблемы Матильды им было начхать.
Круглыми сутками мы торчали в лаборатории. В исправительном копировали, создавали улучшенные копии нас обоих.
Результат превзошел ожидания - они произвели на свет пророка (так окрестили Матильду), хотя, по сути, она просто «исправляла» то, что я ее просил. Инструкции мне выдавал Центр. Теперь она, Матильда, а не вселенная, решала, в какую сторону качнется тот самый маятник.
Чуть-чуть поменять климат, немного подправить результаты президентских выборов. Станет гораздо лучше. Разве плохо держать глобальные проблемы под контролем?
Матильда научилась управлять будущим, но не совсем: мы только корректировали прогнозы, которые не устраивали Церковников или мировое правительство – сами ничего не решали.
Помните, что произошло с бастующими в Камбодже? Сколько тысяч людей пропало без вести во время цунами “Синди”? Какая напасть приключилась с последним Папой? Про Бенедикта расскажу, мало ли вы не в курсе - он умер от загноившейся раны: поцарапался ржавым гвоздем, хотя по прогнозам - помер бы во сне лет через десять, как минимум. Я не задавал лишних вопросов - понимал, что, видимо, он кому-то серьезно насолил.
* * *
Несло гарью. Я не запомнил сна целиком. В голове отпечатался образ азиатки в коротеньком платье, прижимавшей к губам розовый полупрозрачный шарик -интегрированный в сон рекламный ролик японского ресторана “Гинза”. Юбочка взлетала, обнажая полоску белых трусиков, и опускалась. Вверх-вниз. Вверх-вниз.
На самом интересном месте картинка зависла.
На плите свистел чайник. Хорошо, что на воду не ввели абонементы. Я сполз с кровати и заварил кофе. К запаху гари прибавился вкус тухлятины. С пивом та же беда. Нормальные сны, вкус и запах человеческого пойла требуют ежемесячной подписки. Моя вчера закончилась. Спасибо, Матильда постаралась - от реального мира этот не отличишь. Я вспомнил про сестру и заторопился. Она вот-вот появится на перекрестке.
Через десять минут я ерзал на заднем сидении такси. Водитель, вытаращив глаза, мол, из какого бункера ты вылез, чудак, объяснял: пентакли на кожаной обивке салона защищают его машину от грабителей и хулиганов.
Ого-го, дожили.
– Взбрыкнешь, откажешься платить - звездочки намастерят демонов. Те не церемонятся, – подмигнул, – цап тебя за жопу – и нет проблем.
Удивительно, неужели магия тоже оказалась в несбыточном? Сбылась в другом мире благодаря Матильде?
Честно говоря, я сильно устал. Меня одолевали сомнения - стоит ли вообще ходить на этот перекресток? Сколько я их видел? Двадцать? Сто? Все там заканчивалось примерно одинаковой вечеринкой: сверху сыпал праздничный фейерверк из камней, звезд, метеоритных обломков; взрывались под ногами снаряды, гранаты, бомбы. Будто ленты серпантина, взлетали к небу мои кишки, лилась на тротуар кровь.
Однажды на углу Шестой меня подкараулила стая восьминогих собак, тварей двадцать – не меньше. Страшно вспомнить, что они вытворяли своими острыми, крокодильими зубами.
Я чувствовал себя персонажем комедии братьев Фарелли – тупее самого тупого, и не понимал, зачем дальше терпеть. По итогу ведь результата никакого. Каждый раз полное и безоговорочное поражение. Конец фильма, титры и черный экран. До новой встречи на следующем сеансе!
Может, пусть справляются сами? А как же сестра? Что с ней будет?
Она сидела в инвалидном кресле и смотрела на манекены. Я вспомнил, чем закончилось ее падение со стула: перелом позвоночника, полная потеря чувствительности нижних конечностей. В тот же год ей ампутировали правую ногу - закупорился сосуд.
Бутылка колы хлопнулась на мостовую. Из розового кадиллака вышел амбал, напоминавший прапрадедушку хомо-сапиенс: массивное волосатое тело, руки непропорционально длинные и свисают ниже колен, на физиономии клочьями растет шерсть. На морде у этой обезьяны застыло задумчивое выражение – один в один экспонат музея антропологии.
Идите вы, подумал я, разворачиваясь. Я почти ушел.
– Кто это? - спросила горилла у Матильды, прикурив сигарету. Оба они стояли на поребрике, сосредоточенно глядя вниз, где под колесами кадиллака расплывалось сероватое пятно.
– Мой брат, – тихо ответила она.
Прекрати. Прекрати. Прекрати!
* * *
Призраки, предсмертные бредни, рай, ад, лимб – они ни при чем. Я существую: ем, пью, хожу в туалет. Единственная проблема - настоящего Джошуа, образец-эталон, родившийся в вашем мире, кто-то уничтожил, слизнул с перекрестка, стер. Если я повстречаю того шутника-истребителя - нас с ним ожидает серьезный мужской разговор.
Почти все, что я рассказал - правда. За исключением одной вещи.
В тот вечер я наврал Матильде, попросил Шепарда оставить ее в Центре. Сам же отправился на перекресток Шестой и Роквей-стрит. На следующей неделе у Матильды день рождения, хотелось сделать ей подарок - чтоб хоть на восемнадцатилетие она сняла целлофановый мешок для подопытных, в который ее наряжали в Центре, и надела нормальное платье.
С каждой копией Матильде становилось лучше, со мной же происходила обратная трансформация. Наверное, я словил комплекс вины. Возненавидел себя немного - из-за Матильды и безымянных, будущее которых мы ненароком искалечили. Или еще искалечим.
Говорят, торчок, подсевший на синтетику, с трудом отличит вкус собственного дерьма от батончика “Сникерс”. Я двигался в том направлении: во рту будто сгорела покрышка, в глазах двоилось, меня мутило. Я шатался, не углядел и толкнул локтем какую-то девчонку. Она, кажется, упала, повредила запястье.
Шел за платьем Матильде, а ноги несли меня как обычно - на Роквей- стрит. Эта улица, где одна за другой вспыхивали неоновые вывески, завертела, сжала меня в кулак. Я слышал, что у них появилась новая дурь - оптическая наркота. Что ж, если своих воспоминаний пшик, попробуем разжиться чужими, думал я.
Я не подозревал, что потеряюсь в пространстве. На обратном пути плелся, толком не различая дороги. Помню, пешеходный переход, магазины закрылись - поздно, по встречной прямо на меня мчит кадиллак. Потом он исчез - стерся. Стерлась белая разметка на асфальте, брошенная на тротуар пластиковая бутылка, мусорный бак, фонарный столб. Перекресток.
И я тоже исчез.
* * *
Все дело в Матильде - она хорошая девочка, хоть и наивная. Верит, что где-то я смогу найти себе место и занятие по душе. Создает, подстраивает под брата миры, даже на Роквей-стрит согласилась, если завяжу. Рок-н-ролл, секс и никакой наркоты - я пообещал.
Ей больше не нужно слушать других. Она может все, даже вернуться в любую минуту обратно, в наш мир - ее настоящую никто не стирал. Только думаю, вряд ли Матильда передумает, да и зачем? Есть места в несбывшемся, где давно научились отращивать ноги (представляете?), укреплять скелет - спрыгнешь с крыши высотки, а искусственным позвонкам хоть бы хны.
Пусть делает, что ей нравится - в конце концов, Матильда взрослая, совершеннолетняя. Хочет билет на Луну - на здоровье, колонисткой на Марс - да пожалуйста.
Я стараюсь хранить, не разрушать равновесие в ее мирах, потому что даже бесконечное число моих копий может закончиться. Что я буду делать тогда?
Если совсем припирает, я вспоминаю слова, услышанные на перекрестке в ту ночь. Кто там был со мной? Разве Матильда?
Перед моим исчезновением, кто прошептал?
"Прекрати, прекрати, прекрати. Останься здесь. И начни уже, наконец, жить".