[attachmentid=28030]

[attachmentid=28034]

[attachmentid=28036]

Я спал и видел ужасные, отвратительные сны – чёрного козла с перепачканной в крови мордой, хохочущую во весь рот девицу, у которой из глотки сыпались жабы, угли и змеи, старуху, играющую в нарды с двумя мертвецами. Они то замирали, глядя на меня с широко распахнутыми глазами, то принимались, как марионетки в кукольном театре, за свои привычные действия, а то водили вокруг меня богомерзкий хоровод, сужая и сужая кольцо рук, ног и тел. Мне, прошедшему службу на Кавказе, на турецкой границе, в Болгарии, видевшему конную рубку, было, сказать по совести, страшно. Я не привык к чертовщине – у нас в уезде волшба если и была, то вся выдохлась, а заезжие гастролёры могли разве что от пальца прикурить. Возможно, родись я где-нибудь за Уралом, где, поговаривают, ещё водятся люпусы и нет-нет, да случаются стихийные пожары и вспышки кори или скарлатины, каких не бывает уже в центральных губерниях, волшба была бы для меня привычным делом. Я родился и вырос в Петербурге и, если и видел её, то только на ярмарках или на рынках, где ей, как орехами, семечками и сахарными петушками, торговали с лотка. Столичный житель не ценит волшбу своих прабабок, ему подавай аккуратное колдовство на английский или французский манер, салонный вариант ведовства с изящными жестами, искрами и этаким щегольством. Здесь же, на Кавказе, я, кажется, впервые лицом к лицу столкнулся с самым что ни на есть древним колдовством. Но узнал я об этом, конечно, несколько позже.

Несколько дней ничего примечательного со мной не происходило – я читал, спал, изредка выходил во двор лечебницы и бродил по ухоженному парку вокруг неё. Плечо меня практически не беспокоило, поэтому я мог гулять столько, сколько считал нужным. Сергей не приходил, но отправил мне письмо, в котором поведал о своей успешно проведённой операции по завоеванию сердца Марии Владыкиной. Он-де, покорил не только её брата, но даже умудрился войти в доверие к почтенной Софье Дмитриевне, которая называла его «милым мальчиком» и позволяла сидеть подле Марии за чайным столиком.

Миха знал, что никак иначе правды не доискаться. Но слова эти ударом молота по наковальне обрушились, выбивая стон протяжный и искры слёз.

Но свой край полотна поднял и шагнул к Каське, но сквозь почерневший вмиг воздух почти ничего не видел. Когда все четыре конца полотна заветного соединились над головой Царевны и Каськи, получился мешок. И он сам узлы над ними связывал, и другим не мешал, и проверял за чужаками, и даже за Бухой проверил, и чужаки за ним проверяли. Но старались все – надёжно связали, чтобы никакая неправда из мешка не выбралась.

Мешок уложили на телегу, и каждый мог его видеть, пока везли к Дому покоя. Служители Дома проводили процессию к распахнувшей объятия яме, но перед тем как опустить в неё мешок, каждый желающий подошёл и удостоверился, что обе поединщицы там.

Миха подошёл последним. Осторожно пожал на прощание руку. После вместе со служителями опускал мешок в яму, зорко следя, чтобы лёг он как можно мягче. После спустился сам, не позволив бросать землю с высоты. И пока яма не заполнилась до половины, землю подавали ему бадьёй, а он, срывая ногти, принимал и как можно аккуратнее, рассыпал её, разравнивал...

С могилы увести себя не позволил. Обнял рыдающего Буху на прощание, погладил по загривку съёжившегося Пушка и остался, присел у края холма, равнодушно созерцая, как заключают его в круг огня негасимого, что призван был блюсти завет до сорокового дня. Улыбнулся только, когда небеса ночные пролились дождём. Но из-за огня никто этого не увидел.

На сороковой день огонь погас. И все собравшиеся ахнули. Несмотря на то, что осень давно изломила хребет свой и смиренно готовилась к долгому сну, под пушистыми одеялами сестры, над местом погребения вырос куст необыкновенный. Оплёл он землю ветвями ползучими, с листьями широкими, светло-зелёными. Среди цветов его пунцовых багровел плод, на тыкву похожий. Парнишка, что Царевну провожал, рядом с ним сидел и, как только огонь погас, стенки его коснулся. Плод тот лопнул, будто только этого и дожидался. И на глазах всего народа вытащил Михась из него девчушку с глазами как озёра синие.

[attachmentid=28041]

[attachmentid=28042]

Послышался шум шагов – по переулку шли трое. Освальд оттолкнулся от стены и шагнул навстречу компании, поводя затекшими плечами.
- Стой! Именем короля, кто идет? – крикнул первый, выставив перед собой фонарь, однако Освальд и не подумал остановиться. Одновременно с глубоким выпадом молниеносно выхватил шпагу и самым острием рассек слуге кадык. Фонарь выпал из ослабевших пальцев, стекло разлетелось тысячей осколков, горящее масло разлилось по переулку, бросив на стены дюжину танцующих теней.
Фонарщик завалился назад, шедший следом слуга машинально подхватил его, потеряв драгоценные мгновения. Освальд в несколько шагов сократил дистанцию, ударил в сердце, и столь же быстро отскочил. Слуги, так и не разорвав предсмертных объятий, рухнули на землю. Последний из компании не проронил ни звука, лишь отступил на шаг, рванул украшенную брильянтом застежку плаща. Драгоценный камень дробил отсветы пламени, бросал мириады огненных искр на пурпурный, вышитый золотыми листьями дуба и виноградными гроздьями дублет. В землях герцога делают лучшее в королевстве вино, вспомнил Освальд. Значит, все правильно.
Орлано еще только тащил из ножен шпагу, а Приблуда уже напал, подло, напрочь игнорируя законы благородного поединка. Ему столько раз указывали, что настоящим господам он не ровня – так к чему играть по их правилам? На ночных улицах Порт-Надиса нет места благородству.
Махнул плащом, сбивая противника с толку, одновременно ударил шпагой, и немало удивился, услышав звон стали о сталь. Даже застигнутый врасплох, герцог парировал клинок, летящей из-под волн черной ткани. Освальд скинул плащ, потащил из ножен кинжал. Похоже, Орлано заставит его попотеть.
Герцог и Приблуда обменялись несколькими ударами, быстрыми, как укус змеи, точными, как расчеты казначея. Сталь о сталь, шпага – кинжал, кинжал – шпага, снопы искр, треск горящего масла, шорох шагов. Освальд отступал к выходу из переулка, который вел в проходной двор. Капли пота усеивали лоб Приблуды – впрочем, герцог тоже уставал.
В дворике Освальд контратаковал, а затем вновь ушел в оборону, отступая, позволяя герцогу прижать себя к стене. И, когда Орлано бил уже, казалось, наверняка, вывернулся и кинжалом рассек герцогу правое плечо. Тот застонал, попытался поднять шпагу, но не смог. Выставил перед собой левую руку с зажатым в ней кинжалом. Рука дрожала.

...рядом сел мужчина в куртке с капюшоном и с таким же крафтовым пакетом, который поставил между собой и Иданом.
– Я бы подсыпал это в соль или сахар, – проговорил незнакомец, смотря на пролетающий в небе самолёт.
– Что? – Идан положил мармелад обратно, поставил пакет рядом и наклонился вперёд, чтобы лучше разглядеть незнакомца.
– Реактивный след, – мужчина кивнул в небо, – Диванные конспирологи засрали этим весь интернет. Мол, кто-то там чего-то распыляет.
Идан тоже невольно посмотрел в небо, чтобы оценить уровень угрозы. Маленькая белая фигурка пролетала прямо над ними, оставляя за собой длинный белый хвост через всё небо.
Лучше бы заговорил о погоде, как все нормальные люди.
«Все нормальные люди – зануды».
– Ну да, не эффективно, – Идан тут же прикинул соотношение расхода на объем воздуха, и оказалось, что вероятность вдохнуть это вещество, чем бы оно ни было, несоизмеримо мала.
– Вот и я о том же! Гораздо эффективнее подсыпать это в продукты ежедневного потребления, которыми пользуются все. Понимаешь? Все! Соль и сахар, идеальный контрагент, просто идеальный. Они везде, в-е-з-д-е!
– Но подсыпать что, и зачем?
– Зачем? – незнакомец повернулся и оценивающе посмотрел на Идана, – Чтобы ты не видел. Что бы безнадёжно застрял на этом плане.
О нет, главное не ввязываться в это. Идан молча смотрел на мужчину, считая секунды и никак не реагируя на его ответ. Может, если прикинутся мёртвым, он отстанет? Но неожиданный интерес остановил Идана, чтобы не уйти сейчас же. Он заметил, что глаза незнакомца туманны, взгляд отсутствующий, а кончики волос прилипли ко лбу – видимо у него был жар.
– С вами всё в порядке?
– И как быть? – незнакомец отвернулся, – Как выйти из-под гипноза, когда ты не знаешь, что ты под гипнозом?
«Горячечный бред, не иначе», – думал Идан.
«Он что-то знает, спроси у него про них».
Про кого?
«Про тени. Ты же понимаешь, что он здесь не случайно».
Обычное совпадение.
«Если ты отрицаешь хаос, значит эта встреча не может быть обычным совпадением».
– Чушь! – вырвалось у Идана.
– Чушь? – переспросил незнакомец.
– Это я не вам…
Незнакомец удивлённо посмотрел по сторонам, а потом его лицо расплылось в улыбке.
– А-а-а, ты тоже их слышишь?
«Конечно слышит, но делает вид, что это внутренний диалог».
И тут Идан испугался по-настоящему, потому что эти слова не были его собственными мыслями. Он схватил крафтовый пакет со сладостями и встал.

[attachmentid=28049]

Кресло автоматическое и тихо жужжит мотором. Когда девушка проезжает мимо ребят, взгляд Сергея замирает на её лице. Щёки и вздёрнутый носик усыпаны веснушками, а светлые – точно не разобрать, какого цвета – глаза смотрят пусто, равнодушно.
Тело сковывает холод, но промозглый апрель тут ни при чём. Утром Серёжа видел тот же взгляд в зеркале, когда умывался. Стеклянный юноша стеклянно рассматривал своего двойника. А казалось бы – просто кошмар, где ты проваливаешься в пустоту, а потом просыпаешься, находишь под собой надёжную и никуда не спешащую кровать, и наступает облегчение. Только у Серёжи оно так и не наступило.
Заметив, что Сергей на неё смотрит, девушка дёргает какой-то рычажок на подлокотнике кресла, и то ускоряет ход. Серёжа смущённо отворачивается в сторону друзей. Те что-то обсуждают вполголоса спиной к нему.
Темнеет. Надо бы их поторопить.
Серёжа делает шаг к ребятам и останавливается, едва коснувшись мыском земли. Темнее не становится – просто блекнут цвета. Вот ярко-красная куртка Макса становится бледно-малиновый, серо-зеленый пуховик Рыбы обретает цвет жухлой травы, а лазурная футболка пацана на футбольном поле стремительно сереет. Словно кто-то наложил на мир холодную тонировку.
Двор преображается, и Серёжа не успевает вертеть головой, чтобы охватить всё. На асфальт ложатся тёмные пятна, похожие на брызги засохшей крови. Землю вспахивают глубокие рытвины, как после бомбёжек. В пятиэтажке лопается одно из окон, и из него валит бесцветный дым, мгновенно застилающий всё вокруг.
Надо бежать отсюда. Сергей ищет глазами друзей. Две фигуры проступают из дыма, только они тоже изменились.
Из коротко остриженных черепушек тянутся плетёные косы толщиной с руку. Такие же косы почему-то растут из лопаток, прорываясь сквозь одежду, и даже из-под коленок. Много раз переплетаясь друг с другом, они исчезают в дыму.
Рука медленно тянется к затылку, нащупывая такую же косу. Жёсткая, она отзывается на прикосновение болью. Обернувшись, Серёжа понимает, что все его косы обрублены почти у основания, и ветер выхватывает отдельные волоски.
Повинуясь древнему, будто инстинктивному чувству, он вырывает каждый обрубок из своего тела. Больно так, словно потерял все конечности. По коже бежит тёплая кровь.
В глазах темнеет, и он снова падает в пустоту.

Занавески трепыхнулись – крылья мотылька, чьё тельце пронзила игла, – и в ногах спящей тут же заурчала кошка. Плоскомордая, белой масти, она пружинисто вскочила, распушив султан хвоста. Но лишь одно движение руки – и зверь, спелёнатый паутиной, слетел с кровати, успев только сипло мяукнуть.
«Не мешай. Ты же не хочешь к Мёртвому Псу?..» – подумала Фэй, мягко соскальзывая с подоконника.
Глаза цвета виски бешено сверкнули, но гостья уже отвернулась и упёрла тяжёлый взгляд в хозяйку комнаты. Та, будто ощутив угрозу во сне, сдавленно промычала, не разжимая губ.
«Здравствуй, здравствуй... мамочка».
Здесь пахло сухой лавандой, что томилась в подушке. Химией от таблеток и – чуть-чуть – сливками из кошачьей миски. Но вскоре спальню заполнит иной запах. Он не выветрится даже под утро, когда Фэй, сделав, что должна, бледной тенью вернётся к себе.
Палец, похожий на птичью косточку, простучал «sos» по столбику кровати, и спящая завозилась. Вот-вот проснётся.
Фэй приблизилась ещё на полшага. Из рукавов её сыпались сухие трупики стрекоз и бабочек, а дыхание рождало в воздухе осенние миазмы: запахи прелой листвы, разрытых могил, пыльных заброшенных усадеб... По свежим цветам, что стояли в горшках, убийцей карабкалась плесень; тонкая патина пыли, лежавшая тут и там, росла, обращаясь в толстенный войлочный слой.
Фэй склонилась над спящей. Уродливый палец – на полдюйма больше, чем надо, – провёл ногтем по её скуле, оставляя липкий улиточный след, и голова женщины мотнулась по подушке.
– Нет... нет... – выдохнули губы.
Кошмар набирал обороты. То, что надо.
Фэй без улыбки забралась в постель и по-турецки уселась матери на живот. В пыльном углу, борясь с паутинным кляпом, выла кошка.
«Ну, давай же. Открой глаза».
И она открыла.
Долгие десять секунд Офелия Гриффитс смотрела на Фэй, словно кролик, попавший в свет фар: оцепенело, завороженно...
А потом завизжала.
Точнее, попыталась завизжать.
Правая рука Фэй не дала ей ни малейшего шанса, и визг умер в зародыше. Пауки, упав с потолка на длинных паутинках, пустились в пляс на её ресницах, в ноздри змеями пополз живой мох... Тело Офелии выгнулось дугой, а руки замолотили Фэй в жалкой попытке освободиться.

Июльскими ночами, когда небо особенно ясно и чисто, на маковке лето – полная луна светит, как никогда. Она разливает свет, как молоко, одним потоком, вокруг которого мерцает бледно голубое, иногда зеленоватое сияние.
Я как-то нечаянно пролила молоко из ведра, после утренней дойки и долго потом наблюдала за тем, как оно белым плотным ручьём стремительно стекало по половице в желоб пола в сарае. Было в этой картине что-то магическое, чарующее. За пролитое молоко мне влетело от матери, конечно. Но впечатление от увиденного нисколько не стёрлось из памяти. Наоборот, оно подкрепилось новой картиной, когда я впервые увидела полную луну, сияющую над заливными лугами. И ракурс был удачный. Луна сияла, а столб её света лежал на спокойной – в ту ночь – поверхности нашей речки. Я сидела на берегу, любовалась чарующей красотой лунной ночи и ощущала, как к спине прижималась холодная спина моей странной подружки. Её огромные, как два кофейных блюдечка глаза, тоже смотрели на луну и словно бы впитывали свет. Всклоченные обледенелые волосы на её голове щекотали мою шею, холодили плечи. Странная подружка грелась подле меня…
Эта необычайная история произошла со мной в детстве – мне было тогда лет семь-восемь. Лето в тот год выдалось неимоверно жаркое. В знойном струящемся воздухе плавились саманные домики деревни, в которой я жила. На корню высыхала трава в степи.
Моя деревня подобно заставе стоит на стыке заливных лугов в пойме Иртыша, берёзовых рощ и речных ивняков. Есть ещё и степь, которая стелется волнами на многие километры. Я часто сбегала из дома побродить по лугам. Срывала белые пушистые шишки подорожника и бордовые кровохлёбки. Разотру их в ладошках и вдыхаю аромат. Я могла весь день неустанно топать вдоль речки – разглядывать кусты и деревья, что редкими островками росли вдоль берега. Утомившись, залазила на иву – пряталась от жары – усаживалась на удобную ветку и смотрела на реку – наблюдала, как играют мальки или, как на другом берегу речная крыса вычёсывает после плаванья пузо.
В сущности, все свои печали и радости я несла к речке. Чаще печали и обиды, конечно. А в то лето основная моя печаль была связана с волосами. Ох и намучилась я с ними – отрастила до колен. Мать постоянно причитала о том, сколько времени ей приходится тратить, заплетая мне косу. Каждую неделю грозила отрезать и отрезала бы, если бы не моя бабушка – та запрещала меня стричь!

– Что вы делаете? – с тревогой спросил Ксандр. – Я ведь сказал вам правду! Что еще вам нужно?
– «Правда» – слишком объективное понятие для одного человека, – ответил Бенедикт, задумчиво рассматривая инструментарий. – Правда может быть у общества, у человека – лишь «версия». И ваша версия противоречит правде нашего общества.
Верджил подошел к жаровне и опустил решетку на осколки гранетравы. Придавленное растение начало стремительно нагреваться, раскаляя железные прутья. После этого диакон снял колпак с тележки. Под ним оказалась конструкция из трех штырей и ручки, чтобы крутить их. Меж вертелов на ремнях висела гравуда. Здоровая, локтя три в длину, зубастая рыбина бессильно билась в путах.
– Что это? – недоуменно спросил Ксандр.
– Мой обед, – бросил Бенедикт. – Я только с корабля и еще не успел пообедать.
Иерей провел пальцами по рукоятям ножей, выбирая подходящий. Поймав удивленный взгляд узника, он лишь пожал плечами:
– Предпочитаю сам себе готовить, – определившись с выбором инструмента, Бенедикт подошел к тележке с рыбой. – Есть что-то в методичной работе ножом... успокаивающее.
Дознаватель ловко схватил трепещущее крыло гравуды. Быстрый, уверенный взмах ножа, и оно отлетает в сторону:
– Отсечь все лишнее. Оставить лишь то, что тебе нужно. То, что ты хочешь преподнести людям. Это настоящее искусство, знаете ли.
Бенедикт взялся за ручку. Медленно вращаясь, беззвучно бьющаяся в ремнях и уже бескрылая рыба перевернулась вверх брюхом.
– Поразительно, сколько всего можно сотворить с живыми созданиями, прежде чем они не выдержат, – проговорил Бенедикт, вырезая газовый пузырь из живота гравуды. – Можно изрезать, разобрать на кусочки, исковеркать до неузнаваемости. Но смотрите, – кончик ножа отодвинул в сторону взрезанную плоть, демонстрируя Ксандру внутренности рыбы. – Видите? Ее сердце. Оно еще бьется. Быстро-быстро!
Лезвие ходило туда-сюда, с точностью и методичностью моэнского механизма отделяя тонкие слои мяса. А инквизитор продолжал разглагольствовать:
– Многие люди не осознают, как важно чувство баланса. Чтобы добиться нужного результата, необходимо понимать, когда усилить, а когда ослабить хватку. Переусердствуешь – и получишь такую дрянь, что ни один человек в здравом уме не станет ее употреблять. А недожмешь – продукт выйдет сырым и неготовым к подаче.
Куски мяса отправились на жаровню, а Бенедикт повернулся к узнику:

Вдруг со стороны дворца мелькнула вспышка и среди бегущих раздался взрыв. И, прежде чем всё заволокло дымом, Воля увидел Мальвину. Она ползла на коленях с оторванной рукой. Нижняя часть её керамического лица осыпалась, и она выла этим чёрным провалом.
Во дворец ворвались через разбитые стеклянные двери, и сразу попали под шквал огня. Двое упало сразу. Буратино закрыл собой Волю и тот слышал, как глухо ударяют пули по его деревянному телу.
- Вперёд! – крикнул деревянный революционер и, разрядив в бегущего человекопса пистолет, бросился в атаку.
Пока охрана перезаряжала стволы, орудуя шомполами, дверь дворца треснула под натиском толпы. И началась бойня. Полицейские, не успевая перезаряжать, бросались на повстанцев, разрывая зубами им глотки. Кровь лилась по мраморным ступеням. Воля держался за Буратино, прорубающему себе путь длинным ножом. Навстречу выскочили два огромных пса и длинноногий мужик в чёрном камзоле.
- Взять! - взвизгнул мужик и бросился бежать.
Артемон бесстрашно сцепился с псами. Оббежав эту рычащую и брызгающую кровавой пеной кучу, Воля выстрелил в ногу убегающему. Тот упал и проехал на животе по скользкому полу. К Буратино и Воле подбежал Арлекин, то и дело, вздрагивая от стрельбы. Клоунский грим потёк, сделав его лицо страшным.
- Ты вовремя! – засмеялся Буратино и кивнул на лежащего мужика. – Пьеро твой.
Арлекин робко улыбнулся, поднял над головой деревянный брус и направился к Пьеро. В это время Буратино увлёк Волю с собой и распахнул массивные двери.
Они оказались в просторном тронном зале. Раздался щелчок и навстречу им полетел огненный шар. Буратино отлетел к стене и затих. От трона к Воле неслись две косматые твари, и он выстрелил. Два хлопка, и к его ногам они доехали уже мёртвыми. На троне сидел тот, за кем Воля пришёл. Тот, кого он должен убить. Отблески огня играли на лысой голове правителя.
- Ну, здравствуй… Хоттабыч, – громко сказал Воля. – Я вернулся.
- О, Волька, как я рад тебя видеть, - улыбнулся старик.
Воля вскипел. Рад?! Тварь, сука! Столько лет он мечтал до него добраться.
- Заходи, гостем буде…
Договорить Воля чародею не дал. Пуля вошла тому в щёку и вынесла мозги на войлочную обивку трона. В душе Воли всё клокотало. Он взял из рук Буратино нож и пошёл к трону. Когда ворвалась толпа, они увидели, как демон Воля яростно кромсает на куски тело Карабаса.

Но в этот миг Павел вновь услышал карканье птицы, совсем рядом. Ожидая увидеть за собой угрюмую жуткую фигуру, он повернулся, однако обнаружил лишь девушку, совсем молодую, с огромной чёрной птицей на плече.
- Вот и всё, Кеша, пора прощаться, - сказала она ворону и, не обращая внимания на обеспокоенного духа, уселась рядом, свесив ноги за край.
"Странно...", - подумал Павел, осматривая окольцованную пирсингом девушку.
"Странно...", - подумал он, глядя на броский макияж и короткие растрёпанные волосы.
- Странное имя для ворона, - наконец сказал он, после чего полностью утратил к девушке интерес.
- Что такое, Кеша? - спросила незнакомка у птицы, упорно глядящей в пустоту.
- Она меня не видит, мусьё ворон, так что вы выглядите странно, - отозвался Павел, меряя взглядом горизонт.
- Мне будет тебя не хватать, - грустно сказала девушка, погладив птицу по загривку.
Кеша ответил жалобным "Кар".
- Не беспокойся, друг, она не спрыгнет, - подбодрил его Павел, - похулит немного судьбу и успокоится.
Печально улыбнувшись Кеше, девушка посадила его рядом, а сама, глубоко вздохнув, посмотрела вниз.
- Кар! - не унимался ворон.
Незнакомка неуверенно поднялась и вновь посмотрела за край в многоэтажную бездну. В таком положении она простояла минуты полторы, не отрывая взгляда от дна пропасти, после чего её нерешительность всё-таки взяла верх. Девушка переглянулась с явно переживавшем вороном и вновь погладила его по загривку.
- Ладно, Кеша, идём домой, - разочарованно сказала она.
- Вот видишь, пернатый друг? - обратился Павел к удаляющейся на плече девушки птице.
Дух снова перевёл взгляд на панораму города и погрузился в сладостное ничего-не-думание, но громкий удар и беспокойный крик Кеши быстро вывел его из забытья.
Незнакомка, даже не дойдя до лестничного пролёта, запнулась о провод и с силой ударилась головой о край кондиционера.
- Вот дура, - покачал головой Павел.
- Сам дурак! - огрызнулась девушка, осторожно поднимаясь и теребя раскроённый лоб.
Будь у Павла сердце, оно бы на мгновение остановилось. Незнакомка быстро поняла что больше не испытывает боли, а жалобный взгляд Кеши заставил её обратить внимание на разлёгшееся перед ней столь знакомое тело.

Я отвязал себя от коновязи и снял узду. Пришлось чуток повозиться — как-никак копытами и зубами это делать не слишком-то удобно.
— Эй красавчик! — В ближайшем загоне из-под навеса раздался кобылий голосок, — ты, я смотрю, ловкий. Может ещё какие штуки умеешь делать?
Из глубокой тени на лунный свет выбралась вороная кобылица. Она ковыляла из-за пут на передних ногах. Ростом она оказалась чуть ниже меня в холке. Её шёрстка лоснилась на боках и соблазнительных изгибах бёдер, а густая грива лишь немного не доставала до земли.
— Вообще, я много чего умею, — я попытался выглядеть выше, чем есть, — я ж не просто конь какой-нибудь. А ты что-то больно складно говоришь для обычной кобылы.
— Так я и не просто кобыла! Меня ведьма заколдовала. Я пошла к ней в ученицы, а когда решила, что знаю достаточно, попыталась сбежать от старой карги. И вот... — Кобыла тряхнула головой и тихо фыркнула. — Меня О?льха зовут. А тебя?
— Прости, но не могу назваться, на то есть причины. И давно ты так?
— Жаль, что не можешь... — Её глаза странно сверкнули, — А кобыла я уже три года как.
— Да, не весело.
— Как сказать. Ведьма со зверями обращается куда лучше чем с работниками и учениками.
— Звучит неубедительно. — Я мотнул головой, указывая на спутанные ноги О?льхи.
— Ах это... Ну, сегодня полнолуние, просто... Дикий дух меня гложет. — Она лягнула воздух позади себя и громко заржала. — Вот, видишь? А так, у меня овса всегда вдоволь, и воды... Дрова теперь колоть не нужно, полы мести, да котлы драить — уж как я намаялась! Нет. Вся служба теперь это куда-то сбегать, что-то принести, иногда деревенские поля попортить. Ну и в город на мне ведьма ездит. А тебя-то как угораздило конем стать?
Что-то не так с это кобылкой... Ой, не так!
— Я проводник в волшебные миры.
— Это как?
— Представь, что есть места, где нету совсем никакого волшебства. Это далеко-далеко, вообще не здесь. Там большие города, много-много каменных домов и башен, много народу, а волшебства нет. Ну, почти нет.
— Ужас какой!
Я попытался пожать плечами и чуть не уткнулся носом в кучу сена. Лошадиная анатомия плохо приспособлена для человеческих жестов. О?льха шумно выдохнула, и сквозь лошадиный фырк я отчетливо услышал девичье хихиканье.
— Ничего, все привыкли. Так вот, про сказки там всё же знают, и есть люди, которые хотят попасть в какую-нибудь сказку. Они приходят ко мне.

Утро. Зябко. Под одеялом куда теплее и приятнее. Под ним и останемся. Что? Нет, сегодня же нужно...
- Вставай, сына. Сеять пора, - отец был мягок с ним, но неуклонен. Проще было их королевство сдвинуть, чем переубедить отца.
- Пап! Ну померзнет же! – сонно захныкал сын. Ему уже исполнилось десять.
- Не твоя печаль. С голоду не помрем. А если получится – будет лишняя краюха на продажу. Все проще налог платить. Поднимайся уже!
Сын лениво сбрасывает одеяло, вздрагивая от холода, натягивает рабочую рубаху, штаны, что отец сшил ему, и догоняет отца, который уже вышел. После того раза, когда парень все же уснул и не пошел помогать отцу, чувство вины съедало его изнутри. Как вспомнит лицо отца, когда он вернулся...
- Пап, лучше бы кукурузу посадили, как дядя Митяй! – уже более бодрым голосом прощебетал парнишка. Имя парнишке Иван, но чаще все же зовут Ванькой.
- Вот то Митяю и будешь толкать про кукурузу, огроном – от горшка два вершка, - буркнул отец из-за мешка, что нес на плече. - Не уродит у него кукуруза, второй год подряд садит, дурень.
Через минуту он остановился на дороге между двух полей, чтобы пропустить шарабан Митяя.
- Здоров, Петро!
- Здоров, Митяй!
- Что делаешь тут в такую рань?
- Так отдыхаю! Что нам, сельским, еще по утрам делать? Ешь да отдыхай, земля сама уродит!
Митяй захохотал и шлепнул свою лошадку хворостиной. Легонько, разумеется – с животными он умел обращаться. С землей пока разговор не ладился.
- Глянь, сын, какая красотища!
Они стояли на пересечении двух полей. Одно было вдовы Милавской, второе – Федора Хромого. Нет, он не был здешним королем, всего лишь главным по деревне, а хромым его прозвали за отсутствие ноги. Вдали только-только забрезжил рассвет – брызги солнца уже осветили горизонт, но самого светила еще не было видно. Поле уходило почти в самый горизонт, огибая два других холмика, поменьше. Отец любил этот пейзаж больше прочих. Наверное, поэтому и осел здесь.
- И у нас тоже кукуруза не уродит, сын. Помнишь ведь, что подсолнух на маслобойню отвозили в прошлом году?
- А почему так, пап?
- Наверное, силы у земли не вечные. Сам посмотри: пшеница тебе едва до пояса достает и тоненькая, а кукуруза и подсолнух иной раз выше меня вырастают, да еще и стебли, что твоя яблоня, аккурат еще бы месяц постояли – лес бы на поле вырос! – отец хохотнул и потопал дальше. Ваня побежал за ним.

вновь посмотрела за край в многоэтажную бездну.

даже не дойдя до лестничного пролёта,

после чего её нерешительность всё-таки взяла верх.

«… Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы. Черт их знает, как их зовут, но они первые почему-то появляются в Москве. И эти цветы очень отчетливо выделялись на черном ее весеннем пальто. Она несла желтые цветы! Нехороший цвет. Она повернула с Тверской в переулок и тут обернулась. Ну, Тверскую вы знаете? По Тверской шли тысячи людей, но я вам ручаюсь, что увидела она меня одного и поглядела не то что тревожно, а даже как будто болезненно. И меня поразила не столько ее красота, сколько необыкновенное, никем не виданное одиночество в глазах!
Повинуясь этому желтому знаку, я тоже свернул в переулок и пошел по ее следам. Мы шли по кривому, скучному переулку безмолвно, я по одной стороне, а она по другой. И не было, вообразите, в переулке ни души. Я мучился, потому что мне показалось, что с нею необходимо говорить, и тревожился, что я не вымолвлю ни одного слова, а она уйдет, и я никогда ее более не увижу…
И, вообразите, внезапно заговорила она:
— Нравятся ли вам мои цветы?
Я отчетливо помню, как прозвучал ее голос, низкий довольно-таки, но со срывами, и, как это ни глупо, показалось, что эхо ударило в переулке и отразилось от желтой грязной стены. Я быстро перешел на ее сторону и, подходя к ней, ответил:
— Нет.
Она поглядела на меня удивленно, а я вдруг, и совершенно неожиданно, понял, что я всю жизнь любил именно эту женщину! Вот так штука, а? Вы, конечно, скажете, сумасшедший?
— Ничего я не говорю, — воскликнул Иван и добавил: — Умоляю, дальше!
И гость продолжал:
— Да, она поглядела на меня удивленно, а затем, поглядев, спросила так:
— Вы вообще не любите цветов?
В голосе ее была, как мне показалось, враждебность. Я шел с нею рядом, стараясь идти в ногу, и, к удивлению моему, совершенно не чувствовал себя стесненным.
— Нет, я люблю цветы, только не такие, — сказал я.
— А какие?
— Я розы люблю.
Тут я пожалел о том, что это сказал, потому что она виновато улыбнулась и бросила свои цветы в канаву. Растерявшись немного, я все-таки поднял их и подал ей, но она, усмехнувшись, оттолкнула цветы, и я понес их в руках.
Так шли молча некоторое время, пока она не вынула у меня из рук цветы, не бросила их на мостовую, затем продела свою руку в черной перчатке с раструбом в мою, и мы пошли рядом.
— Дальше, — сказал Иван, — и не пропускайте, пожалуйста, ничего.
— Дальше? — переспросил гость, — что же, дальше вы могли бы и сами
угадать. — Он вдруг вытер неожиданную слезу правым рукавом и продолжал: — Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих!
Так поражает молния, так поражает финский нож!
Она-то, впрочем, утверждала впоследствии, что это не так, что любили мы, конечно, друг друга давным-давно, не зная друг друга, никогда не видя, и что она жила с другим человеком, и я там тогда… с этой, как ее…
— С кем? — спросил Бездомный.
— С этой… ну… этой, ну… — ответил гость и защелкал пальцами.
— Вы были женаты?
— Ну да, вот же я и щелкаю… на этой… Вареньке, Манечке… нет, Вареньке… еще платье полосатое… музей… впрочем, я не помню.
Так вот она говорила, что с желтыми цветами в руках она вышла в тот день, чтобы я наконец ее нашел, и что если бы этого не произошло, она отравилась бы, потому что жизнь ее пуста.
Да, любовь поразила нас мгновенно. Я это знал в тот же день уже, через час, когда мы оказались, не замечая города, у кремлевской стены на набережной…»