Всем добрый вечер, я тут написала отзыв по просьбе автора, а если уж написала - почему бы, действительно, и не закинуть сюда. Некро, сорри, я прочитала твой отзыв на отзывы, но только после написания своего, чтобы восприятие не мутить.
( важное отступление: мы забыли про конкурсные рассказы, конкурса щас не существует, другие конкурсные рассказы ушли в никуда, мы говорим про повествование по гамбургскому счету, то есть сравниваем с лучшими; по вкусовщине: этот рассказ мне нравится, то есть, как я уже оговаривалась, понравился _по большому счету_, когда я наконец в него вникла – но тут все еще остается шанс, что он не для меня написан, так что ложку соли я бы в отзыв добавила. А это важная часть, «не для вас написан», потому что надо знать, мнение какого читателя важно, а какому можно просто вежливо улыбнуться)
Я, пожалуй, буду писать отзыв в своей обычной кульковой манере, поэтому начну с того, что я, читатель, всегда жду, чтобы мне рассказали историю. А это значит – в первую и главную очередь – историю про героев.
И желательно СРАЗУ.
То есть как с купанием в море: р-раз, плюх – и поплыли. И вот вокруг уже лазурная водичка, легкая и теплая, ты почти ничего не весишь, слава закону Архимеда, а вокруг рыбки, кораллы и вообще рай, только мордочку в маске под воду опусти.
(С нонфикшном то же самое, только вместо героя и истории тут мысленный диалог с автором. Рраз, вдохнул, закрыл глаза – и вот вокруг уже чистый горный воздух, а тебе вещают про, скажем, диваны. Или про искусственный интеллект, поработивший человечество. Или как убить соседа тяпкой. Ну, в зависимости от, но поверьте, даже статья «как убедить соседа звукоизолировать пол» может быть интереснее Аберкромби, если голова попалась что надо).
Так вот, для чего тут такое занудное лирическое отступление?
Потому что наш рассказ – начало! Начало, архиважная его часть! – не делает ни первого, ни второго. Ни читателя под зад коленкой в теплые волны, ни крючком в голову автора, чтобы ах и обо всем забыть.
Что у нас вместо этого?
Крупный план. Камера. Три статуи вокруг постамента. Статуи медленно начинают кружиться, камера отползает, и мы видим, как уровнем ниже вокруг них начинают проплывать другие танцующие статуи, одна за другой. Их все больше, они активно крутятся, эффектными жестами достают из ножен мраморные мечи, осыпают друг друга поцелуями – но остаются статуями.
А потом одна из статуй срывается и красиво летит через море (тут такие спецэффекты, что ваще) в Константинополь, снова крупные планы, пеплум, миф, за экраном разворачивается свиток товарища философа, голос спокойно проговаривает за кадром грозные слова, Стамбул – Константинополь проносится под нами, пока камера снова не делает рывок – и не приближается к одной единственной двери.
Ролик длится примерно минуты три.
Красивый ролик? Очень. Здорово снято? Ниже скажу. Но даже если бы и было снято очешуенно: мы три минуты сидим, тупим и смотрим что-то абстрактное. Вот если бы у Коламбия Пикчерз или Лукасфильма заставка была на 3.33 – народ бы досидел? Ну, если бы это были Звездные Войны 7, наверное, и сорок минут бы высидел, чего, но лично я начала бы болтать с соседями и читать с телефона всякое, а вон та девчонка с соседнего ряда и вовсе убежала бы в туалет и за мороженым.
Это я к тому, что обычно все-таки начинается с того, как «герой – что-то», или «а вот щас я вам расскажу мысль». И оно не зря так делается, потому что мысль – это интересно, потому что когда Петрония вызывают во дворец на расправу, и рыдает весь дом, тоже начинаешь переживать за Петрония, и когда к паре литераторов на скамеечке подсаживается некто, как-то и забываешь, что тебе теоретически может быть неинтересно – вон, глазом как сверкает!
А тут, блин, никто не рассказывает и не подсаживается, а грозный голос из туч и вовсе начинает лепить что-то абстрактное, а не боль от чьей-то конкретной потери. Психология же, мультипликация не работает, shut up and multiply могут единицы и только в предкульминации «Тройного контакта» и когда Исповедник уже сказал им об этом прямым языком.
Сорри, отвлеклась.
Ладно, про абстрактное начало я сказала. Так как оно, хорошо снято?
Нет, криво снято, вон, возьмите Эко с полочки. Читать можно, если притерпеться, но мой глаз режет сильно, а я ему, глазу, доверяю.
(сейчас попробую детали, но сначала отведу душу и поругаюсь)
Серьезно, вот это «криво снято», будем честны, мне мешает читать очень и очень. Я стилизуюсь под простую подростковую фантастику, чтобы можно было читать, ок, обычно народ не морщится, но серьезное масштабное полотно требует таааакенного навыка, что извините. А тут я невооруженным взглядом вижу слабый текст. Какого черта я буду его читать, если рядом лежит да хоть Сенкевич?
Да, так насчет ругать по конкретике. (Давайте я для контраста скажу, где мне понравилось – в сцене Анны Коростелевой со Змейком и Гвидионом, например, я поверила, что они были в чумном городе).
Мне не нравится, как читателя добивают в лоб лобовыми же оборотами. Служанка умирала долго. Точка. Я уже представила, что там не пикник и не binge-watching “Карточного домика” под суши с лососем. Но автор добавляет, «и в страшных мучениях», чтобы мы, не дай бог, не забыли. Ну, спасибо, чего.
Дальше болезнь – терзающая, стоны – чудовищные, тело – некогда молодое и красивое… не, я пишу еще хуже, но я ж видела, что можно по-другому! (как, ага, поди объясни). Идет описание бубона – оно ж тоже тупо в лоб, никакой визуализации, просто куль плоти, тут куль плоти, нарывы и пятна, и все! Но это же не кусок теста, а человек! Где, как? Какая она? Как выглядит ее живот – он плоский, темное пятно на провале живота? Над пупком? Там еще дышат нити артерий? Нити – слишком блекло и сентиментально, окей, тогда что? Если надо показать ее тело, надо, чтобы оно правда *показалось* и задышало, а то это выглядит, как дешевый грим – сюда прикрепили резиновую опухоль, сюда, сюда – и чего? И где? И какое оно? Пульсирует? Движется? Цвет, структура, вязкость, вкус! – я не верю, что Мелиноя их ни разу не целовала.
На самом деле это не я должна критиковать, а кто-то, кто умеет писать нормально. Я-то скажу, «вот тут мне не нравится», а как? Как вообще освободить язык, чтобы оно летело свободно? (а оно летит, это чувствуется, когда да) Черт его знает, люди вены себе режут из-за этого.
Но когда его нет – это дико плохо, да. И «хорошо сделано» – худшее оскорбление.
ОК, едем дальше по конкретике.
Начинается диалог.
«молю тебя, госпожа, откликнись…», «Больше нет сил терпеть, заклинаю тебя» Замечательно. Девушка умирает от боли, но речь мало того, что супер-связная, так она еще и выбирает самый сценический вариант! Почему? Вот дальше идет хорошая фраза, живая, нормальная, кусок естественного диалога:
«Молчи. Я прикажу напоить тебя отваром. Боль уйдет.
- Боль никогда не уходит, госпожа…»
– почему не писать так всегда?
(и когда видишь «В случае с другими заразившимися», конечно, тоже хочется поморщиться)
Фишка в том, что даже в самом-пресамом распоследнем дне Помпеи люди будут все равно люди, и даже если кто-то где-то подсознательно догадывается, что это все сцена и там, наверху, давно расписали сценарий, четвертую стену никто ломать не будет. А вот когда оно очень напоказ и чем пафоснее, тем лучше – за этим делом очень легко потерять и историю, и человеческие эмоции, как мне кажется, потому что с каждой пафосной нотой оно все ближе к «сделано».
Ну так вот, это было мнение кулька, его можно в расчет не принимать, но предупредить я предупредила, совесть моя спокойна.
(вообще я спокойно пафос ем ложками, где это надо – если история уже есть, герои есть, и момент требует, эмоции накалены и так далее. Но вот когда с самого начала он _уже_ ведрами – как определить, что читатель будет тут чувствовать, где ему успокоиться, а где, наоборот, возвышенно сопереживать?)
ОК, итак: наша героиня оголодала, и сожрала все-таки служанку, которая так и так молила ее об избавлении. Ну, и голос тьмы опять же, куда же без этого.
Я бы вот тут злобно отметила, что суровое кулечное сердце очень любит про любовь, но когда я вижу лишь конец драмы, сопереживать мне очень сложно, и чувства опять же будут только абстрактные. Словом, не стоит пропускать идиллию, покой, нежность, особенно если мы хотим рассказать о любви, давшей начало чуме. Но это опять же я.
Дальше у меня на секунду синдром «ух ты, а еще и сенаторы, и войска направила в нужную сторону, ну вааааще, а не старая ли это наша знакомая Мэри, которая еще и Сью?», потому что вот это вот вмешательство в человеческую историю – дело потенциально-то интересное, но нужно, хоть кровью и потом, хоть как, но сделать, чтобы читатель в это поверил. А для этого нужны сцены, картинки, живые герои, а не парой абзацев «направила, пнула, пошли и сделали, как она сказала».
Но. Мы приходим к церкви, видим убитого раздетого священника и мародеров, и тут я начинаю верить. И читать. Потому что естественное, привычное, и уже можно сопереживать. А я, как я, собственно, везде об этом и пишу – без этого никак.
Я прям еще раз два раза подчеркну «если ваши персонажи имеют очешуенную власть и влияние, и вы об этом рассказываете небрежно, мимоходом и не без пафоса, есть ненулевая 146% вероятность, что кулек вам не поверит и потребует слайдов». Это – если очень мягко – одна из самых главных вещей, которые я бы тут назвала фэйлом. Потому что выбивает из рассказа сильно.
Вот когда про двух рабов и нищенку, умирающую от чумы – верю сразу и безоговорочно, это здорово.
А теперь поговорим про истину.
Истина – в данном случае загадка, тайна смерти, хитрый крючок, который голос лирического героя хочет повесить на читателя – тут, по-моему, начинает с читателя соскальзывать, потому что сам-то читатель хочет знать (особенно если он кулек) совершенно другую истину:
– что за связь у Мелинои с главгером и как он видит ее глазами и действует ее руками и пьет ее ртом?
А на Амфиона нам вообще пока что пофиг, и долго, чувствую, будет пофиг, потому что нет его тут. Нету. Вот как на почтальона Печкина в этом конкретном рассказе мне пофиг, так и на Амфиона, потому что он пока что для этого рассказа – все равно, что почтальон Печкин. И даже заметку про нашего мальчика не принес.
Но вот цитата из Фомы Аквинского – это прекрасно. К месту она или нет, это пусть решает кто угодно еще, а я наслаждаюсь.
Так вот.
Я хочу сказать, что мне интересно про птенцов Мелинои, и чем конкретнее, чем интереснее. Когда они видят чуму и пытаются понять мотивацию своей матери – это интересно. Когда идет конкретная картинка – про Филоматра – мне ужас как интересно, хочу еще, это же вообще Декамерон, только про чуму.
(Вот я всегда говорю, что когда интересно, пофиг уже и на стиль, и на штампы, и на что угодно, слава великой Матрице).
Но почему автор поманил нас Птолемеем Сотером, дележом Египта и Александрии (я помню смутно, да), диадохами и не рассказал про это еще, потому что ВКУСНО – этого я не понимаю и не принимаю совсем. Ррр, да.
И дальше просто холодное наблюдение: любовь – благодатнейшая из тем, но пока у нас идут абстрактные рассуждения о филис и агапэ (тут должен быть курсив) на уровне «а вы знаете, что?», мне это не очень интересно. А если лирический не может увлечь читателя *такой* темой, ой-ой-ой, чего-то тут не хватает. Мне кажется, личной нотки, которая – ура– появляется чуть позже: едва дело переходит к описанию безграничной, бесконечной преданности служанке, повествование расцветает.
Дальше у нас батальная сцена, и вот тут мне прямо жаль, прямо колет под ложечкой, что ревелэйшн, то бишь открытие Филоматр = Амфион не работает на ах. Оно очень легко могло бы – вот Октавиан в «Риме», каким мальчиком он уходит и каким холодным и спокойным не-мужчиной возвращается? О. А тут нет перемены, нет откровения, Амфиона мы не знали вовсе, просто на незнакомом злодее повесили новую табличку.
И вот это уже – драматический прокол.
Ладно. Мы снова говорим о любви, иронию по поводу «вот прикиньте, чо будет в мире потребления» я заценила, шутку понял, смешно.
Но любовь никогда не бывает в отрыве от. Она в солнечном свете, в авторе, в боге, в матери, в предвкушении дружбы, в радости – во всем, но она никогда не бывает сама по себе. Даже самодостаточная, она всегда имеет применение, внутрь или вовне.
А тут попытка препарировать ее в отрыве от – и попытка, как мне кажется, не самая удачная именно потому, что см. абзац выше. Впрочем, вполне возможно, мы просто не совпадаем во мнениях – и ура фломастерам.
Да, но от абстрактного – к конкретному. К главной мысли рассказа, как ее понимаю я. Вот в этом, как мне кажется, абзаце:
«А еще он любил свою сестру, данную ему вместе с даром крови. И более всего его ужасали страдания Мелинои, которым она сама себя подвергала. Мелиноя ненавидела себя и ненавидела свое существование. Когда на востоке стало распространяться христианство, Мелиноя охотно приняла его догмы. Как воодушевила ее идея любящего небожителя Отца, следящего за всеми чадами! Как восхитила ее идея о греховности, которую можно искупить! В христианстве Мелиноя обрела долгожданное утешение. Долгие годы, десятилетия и даже столетия Мелиноя молилась и истязала себя. Сколько сил и энергии она потратила на то, чтобы отринуть собственную природу!»
Вооот! Вот он, конфликтий, наконец-то! Мелиноя – тут, Амфион – там, он хочет показать ей путь разума, как понимает его он, она хочет следовать божественной воле и совести, как видит ее она.
Но видим-то мы это уже в последней части рассказа! Не поздно ли? И не разбежится ли аудито… кстати, где она?
Воот. А потом –р-р-раз! – и нам приветливо машет рукой новое откровение – хей, да ведь наш неслышимый и невидимый друг (который видел все это, напившись крови сестры), оказывается, подстроил бойню в Константинополе! Лакедемон, ну ты даешь!
… да, но фишка-то в том, что наши дорогие братья и сестра выражают свои чувства, играя в боевые шахматы на фоне красивой трехмерной сцены. А поговорить – с этим у них полный ноль.
Поэтому они и смотрятся, как три сгустка белка в банке с водой – отдельно, навеки отдельно. И большой вопрос, работают ли такие отношения, как любовь – если показаны они, как последствия шахматной партии и разрозненные батальные картинки?
Да, в самом финале они работают безусловно – я вот верю в последнюю опустошающую минуту над телом Мелинои, и открытую дверь финала. И вижу, что вот такая абстрактная любовь (абстрактного тут целыми телегами можно вывозить!) все равно прорывается даже через башню из кубиков.
Но.
Любовь – мера всего человеческого, если мы можем сказать ecce homo про самого героя. А мы – можем?
Про Мелиною, обманутую дважды и трижды – можем точно, хоть и с оговорками. Наш главный герой- рассказчик оживает в самом конце – но он тоже любит, без сомнений. А третий герой? Который пришел, помахал нам табличкой: «тут предал, тут предал, и даже тут предал, а потом меня убили за кадром, вот!»? Вот этот, да, в ослепительной наготе. Как у нас с ним?
По-моему, где-то тут пахнет целлюлозой. Третья статуя определенно тянет вниз всю башню из кубиков.
А любовь первой живет только в воспоминаниях рассказчика, вот что плохо. Мелиноя жила, она любила, да, но – еще раз – она была отдельным сгустком белка. Я не вижу ее любви к братьям – к брату, к рассказчику. В его чувство? «Я люблю ее, она дорога мне» – верю. Но я не вижу ответных эмоций, захлестывающих душу, в Мелиное вообще.
И это, соратники, мне глобально не нравится. Любовь – дело такое. Когда у меня (Лакедемона) сердце рвется из груди, а противная сторона (Мелиноя) даже о нем и не вспоминает, и вообще не в курсе, и вообще у нее свои дела и своя жизнь в Константинополе, это – на языке любой эпохи – вызывает обоснованные подозрения, что или с моими (Лакедемона) воспоминаниями что-то не так, или нужен второй том воспоминаний Мелинои в качестве доказательства, что оно, чувство, было, и я (Лакедемон) это дело не выдумал, как один мужик, который все названивал девушке на автоответчик в другом рассказе (отличном, кстати) того же автора.
Как-то так. А рассказ, конечно, стоящий.
|
Хотя проблема данного текста не бессюжетность, а безыдейность. 
Я попыталась представить, что это может значить)
