31 июля
Не проронив ни слова, терпел я уколы кинжалов. Казалось, время замерло и все вокруг превратилось в свежую картину маслом.
Прохладное лезвие пугио легко погрузилось в мякоть моего бедра. За мгновение до первого удара я понял все и всех простил, преисполнившись любовью к убийцам своим. Политика, сражения и достижения меркли. Искрами скрещенных мечей вспыхивало то, чему обычно не придаешь значения.
Кинжал вошел под лопатку. И вспомнилось, как, стиснув в зубах спелую виноградинку, не раз поперхнувшись, с двенадцатой попытки попал я соком в упругую грудь Клеопатры.
Следующий удар пришелся под ребро. И вскрикнул я от возбуждения, вспомнив черного колдуна, упавшего с небес, что, создавая образы руками, поведать мне хотел об этом дне. Его распяли, как и прочих. Жаль.
Очередной кинжал вонзился в спину, и понял я, что воевать никогда не любил. Но как-то нужно было время коротать. Ипподромы, цирки, театры да вакханалии бесконечные. Даже взялся за перо, вдохновленный туалетными сплетнями. О ужас! И сие занятие не спасло от скуки.
Удар! Я в хате. Из погреба явился хозяин, волоча за собой бочку вина. Растерянная хозяйка готовит в спешке. Милая женщина порвала зеленые листья, натерла подсохший сыр, нарезала ароматные томаты, взбила желтки с оливковым маслом, добавила чеснок и сок лимона, а в довершение поломала несколько корочек пшеничного хлеба.
И это было лучшее, что я когда-либо пробовал! Невероятное сочетание вкусов. Я запил трапезу вином. Незрелое и кислое, но закрыв глаза, я представил, как лучшие деревенские девки топтали этот виноград красивыми голыми ступнями.
Мой фаллос уже стоял каменным обелиском.
Кто-то засадил кинжал прямо в ягодицы. И вспомнил я, как в туалете время коротал. Без нужды, как и большинство, лишь желая люд простой инкогнито послушать. Что народ о жизни думает и обо мне. Пустая болтовня, по большей части, но успокаивает, в унисон журча с водой проточной.
И тут же в печень лезвие вошло, и ахнул я от восхищения. Приятное жжение, как после гулянки лихой. Тогда перепили меня мелкий Хальвикс и громадный Вальдвиск, а я в падучей под столом.
Последний удар, двадцать третий, пришелся мне в пах. Приглушенные крики. Вокруг — алая пелена. Здесь тепло и уютно. Пространство вдруг разрывается сечением, и меня ослепляет белым светом.
В этот момент я кончил, стыдливо накинув хитону на свое счастливое лицо.
Миниатюра третья. Про любовь
– Любовная любовь, – прочитал Чуня и опустил бумажку. – Кто придумывал тему?
Все посмотрели на Коня.
– А что сразу я? – Конь перестал отпарывать вымя.
– Я пас, – соскочила Бука.
– Третий лишний, – нашёлся Бри.
Чуня вновь глянул на Коня.
Тот даже вымя копытами прикрыл.
– Нет, ну почему..?
– Потому что ты лучший! – ответили ему хором.
Тут дверь распахнулась и всем велели на выход.
После полумрачного чулана коридорный свет казался атомной вспышкой. Заключённые жмурились, неуверенно толкались, наступая друг другу на пятки, пока их вели в Большой Зал.
Зал шумел толпой – привычный такой шум – он почти развеял тоску. Бри даже подтянулся, Бука перестала хмуриться, а Конь кокетливо помахивал хвостом.
– Марионетки! – прогрохотал с Высоты Папиного Кресла Голос. – Поросёнок, Монах, Конь и Принцесса, признаётесь ли вы в содеянном преступлении?
Чуня молчал. Бри хмуро гладил Коня (тот уткнулся мордой ему в плечо). Бука презрительно показывала вверх оттопыренные средние пальцы.
Судейский голос вздохнул и зачитал приговор:
– За проявленное своеволие, за попытку играть чужие роли, за постоянное и непрекращающееся извращение над устоявшимися сюжетами... – (Голос перевёл дух) – вы приговариваетесь к изгнанию!
Толпа испуганно выдохнула, но лишь на миг, и тут же разразилась одобрительными воплями.
–...И больше никогда не сможете вернуться в Кукольный Театр.
Под громкий стук барабана нити, соединяющие кукол с крестовиной, были перерезаны.
– Что ты там говорил о вечной любви? – насмешливо спросила Бука у Чуни, покручивая непривычно лёгкими свободными запястьями. – Любят они нас, как же!
– Это не я, это из книжки, – поправил Чуня. – Я говорил о любовной... А... – Он махнул копытцем. – Какая теперь разница?
– Перед нами открыты все дороги? – поинтересовался Бри, положив руку на самодельный меч.
– Ага, – поддакнул Конь. – А самая главная ведёт на Кухню.
– Не на Кухню, а в Прихожую, – поправил его Чуня.
– Ой, можно подумать ты там был!
– Был. Нечего там делать, а вот в Прихожей есть ВХОДНАЯ ДВЕРЬ...
– Так что ты там говорил про любовь-то? Про самое вечное из самого быстрого.
– Из всего что вечно, самый краткий срок у любви?
– Ну да.
– Это персонаж из книги, там у них случились чувства на расстоянии, а Он написал Ей письмо, но передумал...
– Какая чушь!
– Вот и я думаю...
Зал опустел.
Четвёрка бывших лицедеев делала первые робкие шаги в сторону нового мира.
Не отворачиваясь от луж и витрин
Дождь измывался над городом, хлестал в окна, барабанил по черепице, шумно и пенно смывал с улиц разносчиков газет, горцев с жаровнями, угольщиков и даже патрули стражи.
Распахнув окно, Винсент прислушался к перезвону колоколов и вздохнул. Ничего не изменилось; было бы странно ожидать иного: Всепастырь чётко и недвусмысленно посулил месяц искупления и покаяния… Месяц гибели каждому, кто смотрит на самое любимое в жизни. Вряд ли Всепастырь представлял, что настолько опасными окажутся отражения…
Но сидеть взаперти становилось невмоготу.
— Яичницу будешь? — спросил Гастон, закуривая и устраиваясь на широком подоконнике в обнимку со щербатой миской. — Там половина на сковородке.
— А? — Винсент замигал чуток растерянно, отвернулся от окна и подумал, что стоило бы, наверное, захлопнуть и ставни. Нет уж. Если он рассчитывает хотя бы сегодня найти Мадлен, придётся как-то справляться. — Д-да, конечно.
Не глядя на Гастона, Винсент умял подгоревшую с заскорузлыми краями яичницу, хватая жадно, быстро, словно пёс. Сковородку бросил в мойку, подумал — и залил густым лимонным гелем. Начал драить.
— Всё-таки собрался? — Гастон оказался за спиной совершенно неожиданно. — За этой?.. — Винсент пожал плечами: «Ага». — Радио слушал вечером? Какая статистика выживаемости среди баб, слышал?! Меньше десяти процентов! А Мадлен… ну… Скорее всего…
— Вчера она наверняка ещё в основном спала; в конце-то концов, послеоперационный период. Иногда и неделю держат.
— В такой-вот дождь-то? Ну-ну. Это какой же должен быть в клинике бардак, чтобы не нашлось нормальных отражающих поверхностей! А если их там хватает — сам понимаешь… сколько останется тех врачей — и медсестёр, опять же…
— Я… Я, дружище, просто не прощу себе, если не пойду, — Винсент вытер руки полотенцем. И подумал: да уже не простил, чего уж там.
Гастон пожал плечами. Поднял руки, чтобы покровительственно потрепать Винсента по щеке, как было привык, — и уронил. Слепые видят руками. Кто знает, распространяется ли беда и на такое видение?
Винсент осторожно прикрыл за собой дверь, спустился и вышел на улицу. Наткнулся взглядом на собственную рожу в полированном металле стояночного счётчика. Задохнулся. Вздрогнул. И посмотрел снова. С-сука ты, Винс, подумал на всякий случай, держа в уме Гастона и Мадлен. И пошёл вперёд, почти срываясь на бег.