Лион. Осень 1830 г. Квартира одной куртизанки.
[attachmentid=24833]

Скучают ли куртизанки, когда пороги их квартир не переступает нога очередного благодетеля? Маются ли они одиночеством в одинокие вечера, когда в иные дни гостиные их квартир полны смеха и кислого запаха вина?
Нет.
Особенно когда им посчастливится найти очередного благодетеля, согласного взять на себя все расходы, оплатить жилье, обеды, швею, прачку... В таких случаях – подобные вечера для них скорее за счастье. Ведь у них бывает не так много свободного времени, что они могли бы посвятить полностью своим собственным мыслям, своей собственной персоне – как бы ни были уверены в обратном обыкновенные обыватели, прибегавшие к услугам этих продажных женщин – или же никогда не имевшие с ними дело.
И пусть ситуация у Эстер была не настолько прекрасной, чтобы расслабляться по вечерам в одиночестве – но сегодня все же был один из тех вечеров, когда она могла позволить себе отдохнуть дома, в полном одиночестве. Ведь изначально она ждала, когда ее ненаглядный Поль заедет за ней, увозя в наемном фиакре на очередное представление в театре – но ее незадачливый не-совсем-благодетель вместо своей персоны прислал ей письмо, в котором, рассыпаясь в извинениях (что вполне свойственно было хоть немножко влюбленному лионскому мужчине), сообщал девушке, что проиграл очередную битву с отцом, и вынужден нынче отправиться вместе с ним в Марсель по каким-то торговым делам. И быть может, она и расстроилась бы – если б не приложенный к письму банковский билет в пятьсот франков. Пятьсот, черт их побери, франков! О, это было слаще любого подарка, подари он ей хоть личную карету, хоть ожерелье из чистого золота. Слаще по той простой причине, что теперь эти деньги были в ее личном пользовании, и она, наконец-то, могла сама решить, на что их потратить.
Мужчины порой бывали непроходимо глупы. Вот к чему ей эти серебряные подсвечники, или вон так картина якобы одного из самых известных ныне художников? Подсвечники не обуешь на ноги, картину не наденешь вместо платья, и не отдашь прачке платой за стирку тончайших сорочек, в которых мужчины так любили видеть своих содержанок.
Нет, деньги, определенно, были лучшим подарком. Ее квартира, состоявшая из гостиной, просторной спальни, туалетной комнаты, небольшой прихожей и маленького чулана, обставленная довольно дорогой и красивой мебелью, обходившаяся ей (ныне ей, а до того – покойному уже банкиру) в шестьсот франков в год, была оплачена еще на семь месяцев вперед – как и завтраки, что каждое утро приносила ей привратница. А вот прачка, уборка, дрова для предстоявшей зимы... Да и слишком уж давно она не обновляла свои платья – что простительно было бы даже светской даме, но никак не куртизанке, желающей добиться определенных успехов на любовном поприще.
Короче говоря, присланный Полем банковский билет был как нельзя кстати. Как можно было шиковать на эти деньги – не стоило и упоминания. Долой обеды за полтора франка, от которых потом урчит живот. Долой дешевых извозчиков в поношеных сюртуках. Долой экономию – смешно подумать, как девушка, окруженная таким количеством самых разных предметов роскоши, вынуждена думать каждый день о том, как бы сэкономить на стирке и обеде, если в очередной раз день выйдет совершенно без клиентов.
Но сегодня... Нет, сегодня она заслуженно могла отдохнуть – деньги были тому свидетелем.
Эстер скучала. Но скучала не так, как маются от тоски богатые аристократки, не зная, чем занять себя – эта скука была блаженной и долгожданной. Ей не нужно было отправляться на охоту – как в шутку она сама это называла; она могла провести весь вечер в кровати – в полном одиночестве! Могла и расслабиться в ванной – не затем, чтобы смыть с себя запах ушедшего клиента, а просто для души...
Это ощущение было просто волшебным.
На дорогих часах, явно привезенных из-за границы, и стоявших теперь в ее богато убранной гостинной, пробило полночь – а сна у Эстер, по привычке, было ни в одном глазу. Она давно уже осталась в одной лишь тонкой сорочке, куда менее развратной, чем все те, что так любили приходившие к ней мужчины, но все же достаточно откровенной, чтобы, глядя на себя в зеркало, восхищаться своей же красотой – и безмолвно по ней же скорбеть.
На столе горела свеча, дававшая немного света. За окном было почти тихо – Леон, не настолько живой и бурлящий, как Париж, засыпал раньше, и только грохот колес редких колясок нарушал ночную тишину – да пьяная болтовня очередного загулявшего работяги вторила этому грохоту.
Дом, квартиру в котором снимал для Эстер ее почивший благодетель, погружался в сон. А может и не погружался – в то время как девушка занимала второй этаж, квартиры на первом этаже, сделавшиеся уже комнатами, сдавались молодым девушкам, выбравшим стезю труда иного рода – ткацкие фабрики, и молодым людям, что посвещали большую часть своего времени университетским занятиям. И если первые действительно наверняка давно уже отошли ко сну, не желая тратить драгоценные свечи – то вполне могло статься и так, что вторые попросту даже не вернулись со своих гулянок.
Часы добили полночь – и в доме стало тихо.