два монаха секты дзен
шли своей тропинкой.
глядь лежит у старых стен
девушка блондинка

чуть живая на земле,
еле еле дышит.
забралась навеселе
и свалилась с крыши

мудрый маг, презрев закон
подхватил девицу,
взвился в небо как дракон
и отнёс в больницу

из рук в руки передал
лекарям блондинку
поклонившись снова встал
на свою тропинку

и уже монахи вновь
познают дорогу
только юный хмурит бровь
корчит недотрогу

это что за беспредел?
спрашивает гуру
третий день вообще не ел
бережешь фигуру?

о учитель этот гнев
по такой причине
ведь нельзя касаться дев
дзенскому мужчине

вы учили мой сенсей
чтить святую дхарму
сами же как фарисей
нагрузили карму

я мой юный падаван
сладкую клубничку
отдал в руки докторам
отнеся в больничку

прикоснулось тело вдруг
к женскому уюту
но она в уме мой друг
не нашла приюта

ты же в разуме своём
расстелил кровать
и с девичьим бытиём
начал флиртовать

и увидел ученик
разума причуды
и немедленно достиг
состоянья Будды

Мария Магдалина

Был месяц июнь, когда я первый раз увидела его. Он шел пшеничным полем, когда я проходила мимо с моими служанками. И был он один.

Такую плавную поступь и гармонию движений прежде мне не приходилось видеть ни у одного мужчины.

Так люди не ходят по земле. Даже теперь не знаю, быстро он шел или медленно.

Мои служанки стали украдкой показывать на него пальцами и перешептываться меж собою. Я же на миг остановилась и подняла руку, приветствуя его. Но он не повернул лица в мою сторону, даже не взглянул на меня. Тогда я возненавидела его. Я томилась желанием излить свои чувства, а мне не позволили. Я похолодела, как будто бы меня занесло снегом. И я содрогнулась.

Ночью он привиделся мне во сне. Потом мне сказали, что я металась на постели и плакала.

Был месяц август, когда я увидела его снова, из окна. Он сидел в тени кипариса в дальнем конце моего сада и был неподвижен, словно каменное изваяние – совсем как те, что стоят в Антиохии и других городах северного края.

Моя рабыня-египтянка приблизилась ко мне со словами:

– Тот человек здесь. Он сидит в дальнем конце твоего сада.

Я взглянула на него и душа затрепетала во мне – ибо он был прекрасен!

Такого тела ни у кого не было и нет; каждая часть его пребывала в согласии с целым и другими частями.

Я облачилась в дамасские одежды, вышла из дому и направилась к нему.

Что влекло меня: мое одиночество или исходящее от него благоухание? Мой ненасытный взор, жаждущий красоты, или же его красота, ищущая света в моих глазах?

Я и теперь не знаю.

На мне была надушенная одежда и позолоченные сандалии, что подарил мне римский военачальник, – да, эти самые. И вот я приблизилась к нему и сказала:

– Здравствуй!

– Здравствуй. Мириам! – сказал он в ответ. Он посмотрел на меня, и его глаза-ночи увидели меня так, как не видел ни один мужчина. Я вдруг почувствовала себя нагой и устыдилась.

А ведь он всего только поздоровался со мной.

– Не желаешь ли войти в мой дом? – спросила я.

– Разве я уже не в твоем доме? – был ответ. Я не поняла, что он имеет в виду; лишь теперь мне это ясно.

– Не разделишь ли со мной трапезу? – спросила я тогда.

– Хорошо, – ответил он, – но не сейчас.

Не сейчас, не сейчас, – так он сказал. Голос моря слышался в тех двух словах, голос ветра и деревьев. Когда он говорил мне эти слова – жизнь говорила смерти.

Да, друг мой, я в самом деле была мертва. Я была женщиной, отъединенной от своей души. Я жила отдельно от той сущности, которая сейчас предстала тебе. Я принадлежала всем мужчинам и никому в отдельности. Меня звали блудницей, одержимой семью бесами. Меня проклинали, но мне и завидовали.

А когда его глаза-рассветы посмотрели в мои глаза, померкли все звезды моей ночи, и я сделалась Мириам, просто Мириам, женщиной, потерянной для всего земного, известного ей, и обретающей себя в новых краях.

И снова я предложила ему:

– Войди в мой дом и раздели со мной трапезу!

– Почему ты так хочешь, чтобы я был твоим гостем?

– Прошу тебя, войди в мой дом! – повторила я. Все, что было во мне от земли, и все, что было от небес, взывало к нему.

Он посмотрел на меня, и полдень его глаз озарил меня.

– У тебя было много возлюбленных, но я один люблю тебя, – сказал он. – Все прочие в близости с тобою любили только себя самих. Я же люблю тебя в твоей сущности. Другие видят в тебе красоту, которая пройдет быстрее, чем их собственные годы. Я вижу в тебе красоту непреходящую. Когда настанет осень твоей жизни, та красота будет смотреться в зеркало без страха и досады. Я один люблю незримое в тебе. А теперь ступай, – добавил он тихо. – Если этот кипарис – твой и тебе не хочется, чтобы я сидел в его тени, я пойду своей дорогой.

– Учитель! – вскричала я в слезах. – Войди в мой дом. Я воскурю для тебя благовония, приготовлю серебряный сосуд, чтобы омыть тебе ноги. Ты – и чужой, и все же не чужой мне. Умоляю, войди в мой дом!

Тогда он поднялся и посмотрел на меня так, как времена года взирали бы на поле, и улыбнулся. А потом сказал:

– Все мужчины любят тебя во имя самих себя. Я же люблю тебя во имя тебя самой.

С этими словами он ушел.

Ни один человек не ступал так, как он ступал. Был ли это вздох, родившийся здесь, в моем саду, и улетевший на восток? Или же буря, могущая сотрясти все до основания?

Я не знаю, но в тот день закат его глаз убил во мне дракона и я стала женщиной, Мириам, Мириам из Мигдал-Эля.

Я ночью не раз восклицал в тишине:
"Какой же конец мирозданью?"
Но молча смотрела луна в вышине,
И звезд серебристых собранье
На этот вопрос не ответило мне...

В дубраве я также вопрос повторял:
"Какой же конец мирозданью?"
Но молча в ответ дуб листвою кивал,
Не дав разрешенья Сознанью,
И я наконец вопрошать перестал...

© Омар Хайям